Где апельсины зреют
Шрифт:
— Наполеонъ! Совсмъ Наполеонъ! захохотала Глафира Семеновна.
— Ужъ хоть вы-то не смйтесь, Глафира Семеновна, а то, врите, подчасъ хоть заплакать, вотъ до чего обидно, сказалъ Конуринъ. — А все ты, Николай Иванычъ. Вкъ теб не прощу этого. Ты меня затащилъ въ парикмахерскую. “Не прилична твоя борода лопатой для заграницы”. — А чмъ она была неприлична? Борода какъ борода… Да была вовсе и не лопатой…
— Ну, что тутъ! Брось! Стоитъ-ли о бород разговаривать! Во имя французско-русскаго единства можно и съ наполеоновской
— Единство… Наполеоновская… Да она и не наполеоновская, а козлиная.
— Кто патріотъ своего отечества и французскую дружбу чувствуетъ, тотъ и на козлиную не будетъ жаловаться.
— Теб хорошо говорить, коли ты здсь съ женой, а вдь у меня жена-то въ Питер. Какъ я ей покажусь въ эдакомъ козлиномъ вид, когда домой явлюсь? Она можетъ не поврить, что мн по ошибк остригли. Скажетъ: “загулялъ, а мамзели тебя на смхъ въ пьяномъ вид и обкарнали”. Чего ты смешься? Дло заглазное. Ей все можетъ въ голову придти. Она дама сумнительная.
— Не бойся, отростетъ твоя борода къ тому времени. По Италіи подемъ, такъ живо отростетъ. Въ Италіи, говорятъ, волосъ скоре травы растетъ, продолжалъ смяться Николай Ивановичъ.
Въ это время показался желзнодорожный сторожъ и зазвонилъ въ колокольчикъ, объявляя, что поздъ готовъ и можно садиться въ вагоны. Вс засуетились и начали хватать свой ручной багажъ.
— Гарсонъ! Пене! Комбьянъ съ насъ? кричалъ Николай Ивановичъ слугу, приготовляясь платить за съденное и выпитое.
II
Toulon, Cannes, Nice, Monaco, Menton Ventimille! кричалъ заунывнымъ голосомъ желзнодорожный сторожъ, выкрикивая главныя станціи, куда идетъ поздъ, и продолжая звонить въ ручной колокольчикъ.
Гарсонъ медленно записывалъ передъ Николаемъ Ивановичемъ на бумажк франки за съденное и выпитое. Николай Ивановичъ нетерпливо потрясалъ передъ нимъ кредитнымъ билетомъ въ пятьдесятъ франковъ и говорилъ жен и спутнику:
— Ахъ, опоздаемъ! Ахъ, уйдетъ поздъ! Бгите хоть вы-то скорй занимать мста.
— А что хорошаго будетъ, если мы займемъ мста безъ тебя и удемъ! отвчала Глафира Семеновна и торопила гарсона:- Плю витъ, гарсонъ, плю витъ.
Тотъ успокоивалъ ее, что до отхода позда еще много времени осталось.
— Нонъ, нонъ, ну савонъ, что это значитъ! Въ Ліон изъ-за этого проклятаго разсчета за ду, мы еле успли вскочить въ вагонъ и я въ попыхахъ тальму себ разорвала, говорила Глафира Семеновна гарсону по русски. — Хорошо еще тогда, что услужливый кондукторъ за талію меня схватилъ и въ купэ пропихнулъ, а то такъ-бы на станціи и осталась.
— Ah, madame! улыбнулся гарсонъ.
— Что: мадамъ! Плю витъ, плю витъ. И ты тоже, Николай Иванычъ: сидишь и бобы разводишь, а нтъ, чтобы заране разсчитаться! журила она мужа.
Разсчетъ конченъ. Гарсону заплочено и дано на чай. Носильщикъ въ синей блуз
— Les russes… сказалъ имъ кто-то въ догонку.
— Слышишь, Николай Иванычъ? Вотъ и французскія у насъ бороды, а все-равно узнаютъ, что мы русскіе, проговорилъ Иванъ Кондратьичъ.
— Это, братъ, по твоей подушк. Еще-бы ты съ собой перину захватилъ! Здсь, кром русскихъ, никто съ подушками по желзнымъ дорогамъ не здитъ. Въ первую нашу поздку заграницу мы тоже захватили съ собой подушки, а ужъ когда нацивилизовались, то теперь шабашъ.
Сли въ купэ вагона, но торопиться, оказалось, было вовсе не зачмъ: до отхода позда оставалось еще полчаса, о чемъ объявилъ кондукторъ спрашивавшей его на ломанномъ французскомъ язык Глафир Семеновн и въ поясненіе своихъ словъ поднялъ указательный палецъ и пальцемъ другой руки отдлилъ отъ него половину.
— Господа! Гарсонъ-то не совралъ. Намъ до позда еще полъ-часа осталось, заявила она своимъ спутникамъ.
— Да что ты! воскликнулъ Николай Ивановичъ. — Вотъ это я люблю, когда безъ горячки и съ прохладцемъ. Это по-русски. Тогда я побгу въ буфетъ и захвачу съ собой въ дорогу полъ-бутылки коньяку. А то въ попыхахъ-то мы давеча забыли захватить.
— Не надо. Сиди, когда ужъ слъ. Вдь есть съ собой бутылка краснаго вина.
Мимо оконъ вагоновъ носили газеты, возили на особо-устроенной телжк продающіяся по франку маленькія подушки съ надписью: “les oreillers”.
— Вотъ съ какими подушками французы путешествуютъ, — указалъ Николай Ивановичъ Ивану Кондратьевичу. — Купятъ за франкъ, переночуютъ ночь, а потомъ и бросятъ въ вагон. А ты вдь таскаешь съ собой по всей Европ въ полъ-пуда перину.
— Да что-жъ ты подлаешь, коли жена навязала такую большую подушку, — отвчалъ тотъ. — “Бери, говоритъ, бери. Самъ потомъ радъ будешь. Приляжешь въ вагон и вспомнишь о жен”.
Глафира Семеновна прочла надпись на телжк съ подушками и сказала:
— Вотъ, поди-же ты: насъ въ пансіон учили, что подушки по французски “кусенъ” называются, а здсь ихъ зовутъ “орелье”. Вонъ надпись, “орелье”.
— Цивилизація здсь совсмъ другая — вотъ отчего, отвчалъ Николай Ивановичъ. — Здсь слова отполированныя, новомодныя, ну, а у насъ все еще на старый манеръ. Вдь и у насъ по-русски есть разница. Да вотъ, хоть-бы взять фуражку. Въ Петербург, по цивилизаціи она фуражкой зовется, а позжай въ Угличъ или въ Любимъ — картузъ.
Сказавъ это, онъ снялъ съ себя шляпу котелкомъ и, доставъ изъ кармана мягкую дорожную шапочку, надлъ ее на голову.
— И не понимаю я, Иванъ Кондратьичъ, зачмъ ты себ такой шапки дорожной не купилъ! И дешево, и сердито, и укладисто.