Где апельсины зреют

Лейкин Николай Александрович

— Да вдь это жидовская ермолка. Съ какой-же стати я, русскій, православный купецъ…

— Да и я русскій, православный купецъ, однако купилъ и ношу.

— Мало-ли что ты. Ты вонъ въ Париж улитокъ изъ раковинъ жралъ, супъ изъ черепахи хлебалъ, а я этого вовсе не желаю.

— Чудакъ! Выхалъ заграницу, такъ долженъ и цивилизаціи заграничной подражать. Зачмъ-же ты выхалъ заграницу?

— А чортъ знаетъ зачмъ. Я теперь и ума не приложу, зачмъ я похалъ заграницу. Ты тогда сбилъ меня у себя на блинахъ на масляной. “Подемъ да подемъ, вс заграничные трактиры осмотримъ,

посмотримъ какъ сардинки длаютъ”. Я тогда съ пьяныхъ глазъ согласился, по рукамъ ударили, руки люди розняли, а ужъ потомъ не хотлъ пятиться, я не пяченый купецъ. Да кром того и передъ отъздомъ-то все на каменку поддавалъ. Просто, будемъ такъ говорить, въ пьяномъ вид похалъ.

— Такъ неужто теб заграницей не нравится? Вотъ ужъ ты видлъ Берлинъ, видлъ Парижъ…

Иванъ Кондратьевичъ подумалъ и отвчалъ:

— То есть какъ теб сказать… хорошо-то оно хорошо, только ужъ очень шумно и безпокойно. Торопимся мы словно на пожаръ. Покою никакого нтъ. У насъ дома на этотъ счетъ лучше.

— Ахъ, срое невжество!

— Постой… зачмъ срое? Здсь совсмъ порядки не т. Вотъ теперь постъ великій, а мы скоромъ жремъ. Ни бани здсь, ни чернаго хлба, ни баранокъ, ни грибовъ, ни пироговъ. Чаю даже ужъ дв недли настоящимъ манеромъ не пили, потому какой это чай, коли ежели безъ самовара!

— Да, чаи здсь плохъ и не умютъ его заваривать, — согласился Николай Ивановичъ. — Или не кипяткомъ зальютъ, или скипятятъ его.

— Ну, вотъ видишь. Какой-же это чай! Пьешь его и словно пареный вникъ во рту держишь.

— За то кофей хорошъ, замтила Глафира Семеновна.

— А я кофей-то дома только въ Христовъ день пью. Нтъ, братъ, заскучалъ я по дом, крпко заскучалъ. Да и о жен думается, о ребятишкахъ, о дл. Конечно, надъ лавками старшій прикащикъ оставленъ, но вдь старшій прикащикъ тоже не безъ грха. Изъ чего-же нибудь онъ себ двухъэтажный домъ въ деревн, въ своемъ мст построилъ, когда здилъ домой на побывку. Двухъэтажный деревянный домъ. Это ужъ при мн-то на деревянный домъ капиталъ сколотилъ, ну, а безъ меня-то, пожалуй, и на каменный сколотитъ, охулки на руку не положитъ. Знаю, самъ въ прикащикахъ живалъ.

— Плюнь. У хлба не безъ крохъ.

— Расплюешься, братъ, такъ. Нтъ, я о дом крпко заскучалъ. Вришь ты, во сн только жена; домъ да лавки и снятся.

— Такъ неужто-бы теперь согласился, не видавши Ниццы и Италіи, хать домой?

— А ну ихъ! На все-бы наплевалъ и полетлъ прямо домой, но какъ я одинъ поду, коли ни слова ни по французски, ни по нмецки?.. Не знаю черезъ какіе города мн хать, не знаю даже, гд я теперь нахожусь.

— Въ Марсел, въ Марсел ты теперь.

— Въ Марсел… Ты вотъ сказалъ, а я все равно сейчасъ забуду. Да и дальше-ли это отъ Петербурга, чмъ Парижъ, ближе-ли — ничего не знаю. Эхъ, завезли вы меня, черти!

— Зачмъ-же это вы, Иванъ Кондратьичъ, ругаетесь? При дам это даже очень неприлично, обидлась Глафира Семеновна. — Ни кто васъ не завозилъ, вы сами съ нами похали.

— Да-съ… Похалъ самъ. А только не въ своемъ вид похалъ. Загулявши похалъ. А вы знали и не сказали мн, что это такая даль. Я человкъ не понимающій, думалъ,

что эта самая Италія близко, а вы ничего не сказали. Да-съ… Это не хорошо.

— Врете вы. Мы вамъ прямо сказали, что путь очень далекій и что проздимъ больше мсяца, возразила Глафира Семеновна.

— Э-эхъ! вздохнулъ Иванъ Кондратьевичъ. — То-есть перенеси меня сейчасъ изъ этой самой заграницы хоть на воздушномъ шар ко мн домой, въ Петербургъ, на Клинскій проспектъ — безъ разговору бы тысячу рублей далъ! Полторы-бы далъ — вотъ до чего здсь мн все надоло и домой захотлось.

Часовая стрлка приблизилась къ полуночи.

— En voitures! скомандовалъ начальникъ станціи.

— En voitures! подхватили кондукторы, захлопывая двери вагонныхъ купэ.

Поздъ тронулся въ путь.

III

Поздъ летлъ. Въ купэ вагона, кром супруговъ Ивановыхъ и Конурина, никого не было.

— Ну-ка, Николай Иванычъ, вмсто чайку разопьемъ-ка бутылку красненькаго на сонъ грядущій, а то что ей зря-то лежать… сказалъ Конуринъ, доставая изъ стки бутылку и стаканъ. — Грхи! вздохнулъ онъ. — То-есть скажи мн въ Питер, что на заграничныхъ желзныхъ дорогахъ стакана чаю на станціяхъ достать нельзя — ни въ жизнь бы не поврилъ.

Бутылка была выпита. Конуринъ тотчасъ же освободилъ изъ ремней свою объемистую подушку и началъ устраиваться на ночлегъ.

— Да погодите вы заваливаться-то! Можетъ быть еще пересадка изъ вагона въ вагонъ будетъ, остановила его Глафира Семеновна.

— А разв будетъ?

— Ничего неизвстно. Вотъ придетъ кондукторъ осматривать билеты, тогда спрошу.

На слдующей полустанк кондукторъ вскочилъ въ купэ.

— Vos billets, messieurs… сказалъ онъ.

Глафира Семеновна тотчасъ-же обратилась къ нему и на своемъ своеобразномъ французскомъ язык стала его спрашивать:

— Нисъ… шанже вагонъ у нонъ шанже?

— Oh, non, madame. On on change pas les voitures. Vous partirez tout directement.

— Безъ перемны.

— Слава теб Господи! перекрестился Конуринъ, взявшись за подушку, и прибавилъ:- “вивъ ля Франсъ”, почти единственную фразу, которую онъ зналъ по французски и употреблялъ при французахъ, когда желалъ выразить чему нибудь радость или одобреніе.

Кондукторъ улыбнулся и отвчалъ: “Vive la Russie”. Онъ уже хотлъ уходить, какъ вдругъ Николай Ивановичъ закричалъ ему:

— Постой… Постой… Глаша! Скажи господину кондуктору по-французски, чтобы онъ заперъ насъ на ключъ и никого больше не пускалъ въ наше купэ, обратился онъ къ жен:- а мы ему за это пару франковъ просолимъ.

— Да, да… Дйствительно, надо попросить, отвчала супруга. — Экуте… Не впускайте… Не пусе… Или нтъ… что я! Не лесе данъ ли вагонъ анкоръ пассажиръ… Ну вулонъ дормиръ… И вотъ вамъ… Пуръ ву… Пуръ буаръ… Ву компрене?

Она сунула кондуктору два франка. Тотъ понялъ, о чемъ его просятъ, и заговорилъ:

— Oui, oui, madame. Je comprends. Soyez tranquille…

— А вотъ и отъ меня монетка. Выпей на здоровье… прибавилъ полъ-франка Конуринъ.

Кондукторъ захлопнулъ дверцу вагона и поздъ полетлъ снова.