Где апельсины зреют
Шрифт:
— Мурло… Совсмъ мурло, согласился Конуринъ. — Вотъ я прошлымъ лтомъ къ себ въ деревню, на родину здилъ, такъ наши пошехонскія бабы и двки куда казисте.
— Ахъ, вы все не то, Иванъ Кондратьичъ… сдлала гримасу Глафира Семеновна и опять начала:- А на музык на площади. По описанію въ романахъ, на площади Святаго Марка должны быть сливки высшаго общества, а вчера вы видли, что за народъ былъ? Одн горничныя и кокотки-нахалки.
— Предрянной городишко, что говорить! Коньяку даже хорошаго нтъ, ужасную дрянь подавали и въ гостинниц, и въ ресторанахъ.
— Вы все про коньякъ!
—
— Я про поэзію, Иванъ Кондратьичъ, про поэзію.
— Поэзіи, я конечно, Глафира Семеновна, не обучался, а что до города, то конечно-же онъ вниманія не стоющій, даромъ что весь на вод. Эту воду-то и у насъ въ Галерной Гавани во время наводненія видть можно. Точь въ точь… Одно только — за номеръ здсь въ гостиннщ не ограбили, но вдь этого мало.
Николай Ивановичъ захлопнулъ записную книжку, запихнулъ ее въ карманъ и сказалъ:
— Не попади ты, Глаша, въ Париж въ луврскій магазинъ и не проиграй въ Монте-Карло въ рулетку — вся поздка-бы намъ меньше чмъ въ тысячу восемьсотъ рублей обошлась.
Глафира Семеновна ничего не отвтила на слова мужа и опять продолжала:
— А гондольеры? Даже въ псн поется “гондольеръ, гондольеръ молодой”. Во всхъ романахъ про гондольеровъ говорится, что это бравые красавцы съ огненными жгучими глазами. А вотъ оглянитесь назадъ, посмотрите, какая у насъ на корм каракатица съ весломъ стоитъ. Хуже всякой бразильской обезьяны. Да и не видала я ни одного гондольера молодого.
— Да не все-ли равно, душечка, теб, что молодой, что старый… возразилъ Николай Ивановичъ.
— Ахъ, что ты понимаешь! Ты понимаешь только гроши считать, огрызнулась на него жена и опять обратилась къ Конурину:- А какъ грязны-то эти гоидольеры! Вдь съ нихъ грязъ просто сыплется. Чеснокомъ и лукомъ отъ нихъ разитъ, гнилью…
— Охъ, ужъ и не говорите! подхватилъ Конуринъ. — Передъ тмъ, какъ намъ давеча садиться въ гондолу, я вышелъ на пристань первый. Что эти подлецы-гондольеры длаютъ? Черпаютъ черпакомъ со дна канала грязь, выбираютъ изъ грязи розовыя раковины, раскрываютъ и жрутъ ихъ. Да вдь какъ жрутъ-то! Я не утерплъ и плюнулъ, а одинъ подлецъ взялъ раковину да и подаетъ мн: дескать, съшь, мусье. Тьфу!
А гондольеръ, стоя на корн, по привычк указывалъ на зданія, мимо которыхъ прозжали, и разсказывалъ:
— Palazzo Tiepolo-Zucchello… Palazzo Contarini…
— Да и вообще я здсь въ Венеціи ни одного красиваго мужчины не встртила, говорила Глафира Семеновна. — Офицеры здшніе даже какіе-то замухнырки съ тараканьими усами, а статности никакой.
Николай Ивановичъ, занятый счетами и не слыхавъ начала разговора, развелъ руками.
— Не понимаю я, зачмъ теб, замужней женщин, красивыхъ офицеровъ разбирать! сказалъ онъ.
Глафира Семеновна только презрительно скосила на мужа глаза и ничего не отвчала.
Подъхали къ желзнодорожной станціи. Нищій съ багромъ подцпилъ лодку у пристани и кланялся, прося себ за эту услугу на макароны. Николай Ивановичъ разсчитался съ гондольеромъ. Сбжались носильщики, стали
— Какъ билеты-то намъ теперь брать, Глаша? У тебя вдь еще въ Петербург было записано, суетился около жены Николай Ивановичъ.
— Вьена, віа Понтебо… отвчала Глафира Семеновна, взбираясь по ступенькамъ на станцію, обернулась къ каналу лицомъ и сказала:- Прощай, вонючая Венеція! Разочарована я въ теб. Не такой я тебя воображала.
— Стоитъ-ли съ ней прощаться, матушка. Плюньте! перебилъ ее Конуринъ.
Черезъ полчаса они сидли въ позд. Глафира Семеновна вынимала изъ сакъ-вояжа маленькій сверточекъ въ мягкой бумаг и говорила:
— Очень рада все-таки, что кружевной воланъ вчера вечеромъ себ купила. Ужасно дешево, а венеціанскія кружева вещь хорошая. Убрать его куда-нибудь подальше, а то черезъ австрійскую границу будемъ перезжать, такъ какъ-бы пошлину за него не потребовали.
И она стала запихивать свертокъ за корсажъ.
Николай Ивановичъ записываль въ записную книжку стоимость только что сейчасъ купленныхъ билетовъ и тяжело вздыхалъ.
— Ежели въ Вн не остановимся на ночлегъ, а съ позда на поздъ перемахнемъ, то, авось, какъ-нибудь въ дв тысячи восемьсотъ рублей вгонимъ свою заграничную поздку, произнесъ онъ.
— Голубчикъ! Николай Иванычъ! Ради самаго Господа не будемъ въ Вн останавливаться! воскликнулъ вдругъ Конуринъ. — Ну, что намъ эта самая Вна! Пропади она пропадомъ! Мн къ жен пора. Когда я ей еще написалъ, что черезъ дв недли буду дома! А ужъ теперь четвертая недля съ той поры идетъ. Поди, съ часу на часъ ждетъ меня. Охъ, икнулось… Должно быть вспоминаетъ меня. Что-то она, сердечная, теперь длаетъ!
— Да что ей длать? Чай пьетъ, отвчалъ Николай Ивановичъ.
— Пожалуй, что по теперешнему времени чай пьетъ, согласился Конуринъ.
— Ну, проси вонъ мою жену, чтобъ она въ Вн не останавливалась.
— Матушка, барынька, мать командирша, явите божескую милость, не заставьте насъ останавливаться въ Вн, упрашивалъ Конуринъ Глафиру Семеновну.
— Надо-бы мн въ Вн кой-что себ купить изъ шелковаго басона, ну, да ужъ хорошо, хорошо.
Конуринъ торжествовалъ. Онъ чуть не припрыгнулъ въ вагон.
Поздъ тронулся и вышелъ изъ желзнодорожнаго двора. хали опять по насыпной дамб. Направо была вода и налво вода.
— По морю, яко по суху… говорилъ Конуринъ, смотря въ окно. — Въ Питеръ демъ! Въ Питеръ къ женушк любезной! радостно восклицалъ онъ.
LXXIX
Дорога изъ Венеціи на Вну черезъ Понтебо — одна изъ живописнйшихъ желзныхъ дорогъ. Путь лежитъ черезъ неприступныя дикія горы. Изъ Венеціи Ивановы и Конуринъ выхали въ ясное, теплое утро. Было больше двадцати градусовъ тепла на солнц, но когда они начали взбираться на горы, быстро похолодло. Глафира Семеновна, сидя въ вагон, начала кутаться въ плэдъ. Супругъ ея и Конуринъ, хоть и были разогрты коньякомъ, который они захватили съ собой въ запасъ въ изрядномъ количеств, но тоже надли пальто. Подъ Понтебо на горахъ показался снгъ. Снгу становилось все больше и больше. Въ нетопленныхъ вагонахъ сдлалось совсмъ холодно.