Где апельсины зреют
Шрифт:
LXXIV
Плыли въ гондол уже добрыхъ полчаса. Canal Grande кончался. Виднлось вдали море. Вдругъ Глафира Семеновна встрепенулась и воскликнула:
— Дворецъ Дожей… Дворецъ Дожей… Вотъ онъ, знаменитый-то дворецъ Дожей!..
— А ты почемъ знаешь? — спросилъ ее мужъ.
— Помилуй, я его сейчасъ-же по картинк узнала. Точь-точь, какъ на картинк. Разв ты не видалъ его у дяденьки на картин, что въ столовой виситъ?
— Ахъ, да… Дйствительно… Теперь я и самъ вижу, что это то самое, что у
— Ахъ, я про нихъ очень много въ романахъ читала… И про дворецъ читала. Тутъ недалеко долженъ быть мостъ Вздоховъ, откуда тюремщики узниковъ въ воду сбрасывали.
— Вздоховъ? Это что-же обозначаетъ? — задалъ вопросъ Конуринъ.
— Ахъ, многое, очень многое! Тутъ всякія тайны инквизиціи происходили. Кто черезъ этотъ мостъ переходилъ, тотъ длалъ на немъ послдній вздохъ и ужъ обратно живой не возвращался. Да неужели ты, Николай Иванычъ, не упомнишь про это? Я вдь теб давала читать этотъ романъ. Ахъ, какъ онъ называется? Тутъ еще Франческа выведена… Дочь гондольера… Потомъ Катерина ди-Медичи… Или нтъ, не Катерина ди-Медичи… Еще ей, этой самой Франческ отравленное яблоко дали.
— Читалъ, читалъ, но гд-же все помнить!
— Тутъ еще совтъ трехъ… И люди въ полумаскахъ… Узники… Тюремщикъ… Ужасно страшно и интересно. Я не понимаю, какъ можно забыть о мост Вздоховъ!
— Да вдь ты знаешь мое чтеніе… Возьму книжку, прилягу, — ну, и сейчасъ сонъ… Наше дло торговое… День-то деньской все на ногахъ… Но тайны инквизиціи я чудесно помню… Тамъ, кажется, жилы изъ человка вытягивали, потомъ гвозди въ подошвы вбивали?
— Ну, да, да… Но какъ-же моста Вздоховъ-то не помнить? Потомъ Марія ди Роганъ эта самая… Или нтъ, не Марія ди Роганъ. Это изъ другого романа. Ахъ, сколько я романовъ про Венецію читала!
— Постой… Венеціанскій Мавръ — вотъ это я помню, сказалъ Николай Ивановичъ.
— Ну, вотъ! Мавръ! Что ты брешешь. Мавръ — это совсмъ другое. Отелло или Венеціанскій мавръ — это пьеса.
— Ахъ, да, да… Опера… Отелло…
— Да не опера, а трагедія… Еще онъ ее’ подушкой душитъ, эту самую…
— Вотъ, вотъ… Про подушку-то я и помню. Венеціанскій мавръ.
— Ахъ, вотъ и львы! Знаменитые львы святаго Марка на столбахъ! восклицала Глафира Семеновна, указывая на высящіеся на лвой сторон канала столбы съ крылатыми львами, сіяющими на утреннемъ солнц, когда они поровнялись съ поражающимъ своей красотой зданіемъ дворца Дожей.
Налво начиналась набережная Rіа degli Schiaоnі. По ней уже сновала публика, пестрли цвтные зонтики дамъ, проходили солдаты съ птушьими перьями на кэпи, бжали мальчишки съ корзинками на головахъ, брели долгополые каноники въ круглыхъ черныхъ шляпахъ, съ гладкими бритыми лицами.
— Ахъ, какъ все это похоже на то, что я видла на картинахъ! продолжала восклицать въ восторг Глафира Семеновна. — То есть точь въ точь… Вонъ и корабли съ мачтами… Вонъ и островъ съ церковью… Дв капли воды, какъ на картинк. А дворецъ-то Дожей какъ похожъ! Это просто удивительно. Вотъ отсюда, по описанію, ужъ недалеко и до знаменитой площади святаго Марка.
— Ага! Стало
— Есть, есть. И самая громадная площадь есть. Любовное-то свиданіе у Франчески съ Пьетро и происходило на площади святаго Марка. Тутъ-то старый доминиканецъ ихъ и подкараулилъ, когда она кормила голубей.
— Какой доминиканецъ? спросилъ Конуринъ.
— Ахъ, Боже мой! Да изъ романа. — Ну, что вы спрашиваете? Вы все равно ничего не поймете!
— Какова у меня жена-то, Иванъ Кондратьичъ! И не бывши въ Венеціи все знаетъ, прищелкнулъ языкомъ Николай Ивановичъ.
— Да еще-бы не знать! похвасталась Глафира Семеновна. — Книги… Картинки… Я не срый человкъ, я женщина образованная. Я про Венецію-то сколько читала!
— А что, здсь есть лошади? Мы вотъ демъ, демъ и ни одной не видимъ, опять спросилъ Конуринъ.
— Да по чему-же здсь лошадямъ-то здить?
— Ну, вотъ все-таки набережная широкая, площадь, вы говорите, есть.
— Ле шеваль… Еске ву заве иси шеваль? обратилась Глафира Семеновна къ гондольеру.
— Cheval… Caballo… пробормоталъ старичекъ гондольеръ и прибавилъ смсью французскаго и нмецкаго языковъ:- Oh, non, madame… Pferde — nicht… Cheval — nicht…
— Видите — совсмъ нтъ лошадей… перевела Глафира Семеновна.
— Ну, городъ! покрутилъ головой Конуринъ. — Собаки-то есть-ли? Или тоже нтъ?
— Е шьянъ? шьянъ? Ву заве шьянъ?
Гондольеръ не понялъ вопроса и забормоталъ что-то по итальянски съ примсью нмецкихъ словъ.
— Да ты спроси его, Глаша, по нмецки. Видишь, здсь нметчутъ, а не французятъ, сказалъ жен Николай Ивановичъ.
— Постой… Какъ по нмецки собака? Ахъ, да… Хундъ… Хундъ хабензи инъ Венеція? переспросила гондольера Глафира Семеновна.
— О, ja, madame, o, ja… Da ist Hund…
И гондольеръ указалъ на набережную, по которой бжала маленькая собака.
— Ну, вотъ… есть… Хорошо, что хоть собаки-то есть. А я думалъ, что совсмъ безъ животныхъ тварей живутъ, сказалъ Конуринъ.
Гондола между тмъ подплыла къ каменной пристани съ нсколькими ступенями, ведущими на набережную. Грязный оборванный старикашка въ конической шляп съ необычайно широкими полями подхватилъ гондолу багромъ и протянулъ Глафир Семеновн коричневую морщинистую руку, чтобы помочь выйти изъ гондолы. На верху, на набережной, высился небольшой каменный трехэтажный домъ съ нсколькими балконами и надписью: “H^otel Beau Rivage”.
— Въ гостинницу пріхали? спрашивалъ Конуринъ.
— Да, да… Выходите скорй изъ лодки, сказала Глафира Семеновна.
Изъ подъзда дома между тмъ бжали имъ на встрчу швейцаръ въ фуражк съ позументомъ и прислуга въ передникахъ.
— Де шамбръ… говорила Глафира Семеновна швейцару.
— Oui, oui, madame… заговорилъ швейцаръ по-французски и тотчасъ же сбился на нмецкій языкъ.- Zwei Zimmer… Mitdrei Bett? Bitte… madame…
— Ну, занметчили! Гамъ, гамъ. — Ничего больше… Прощай французскій языкъ!.. заговорилъ Николай Ивановичъ и хотлъ разсчитаться съ гондольеромъ, но швейцаръ остановилъ его.