Где апельсины зреют
Шрифт:
Глафира Семеновна не отвчала.
— Что это, часы? Батюшки! Да что-жъ у нихъ циферблатъ-то о двадцати четырехъ часахъ! Смотрите, на циферблат не двнадцать, а двадцать четыре цифры… продолжалъ Конуринъ.
— И то двадцать четыре… подхватилъ Николай Ивановичъ. Глаша! что-же это обозначаетъ?
— Ахъ, Боже мой! Да почемъ-же я-то знаю!
— Двадцать четыре… Фу, ты пропасть! Вотъ городъ-то! Десять часовъ, однако, стрлки теперь показываютъ. Когда-же у нихъ бываетъ восемнадцатый или девятнадцатый часъ, Глаша?
— Ничего не знаю, ничего не знаю, дивилась
— Сама-же ты сейчасъ хвасталась, что ты женщина образованная, стало-быть должна знать.
— Конечно-же образованная, но только про часы ничего не знаю.
— Такъ спроси… Вонъ сколько праздношатающагося населенія шляется.
Съ нимъ подскочилъ босой мальчишка съ плетеной корзинкой, наполненной мокрыми еще отъ тины розовыми и желтыми раковинами.
— Frutti di mare! предлагалъ онъ, протягивая къ нимъ корзинку.
— Брысь! отмахнулся отъ него Конуринъ.
Мальчишка не отставалъ и, улыбаясь и скаля блые зубы, назойливо продолжалъ что-то бормотать по итальянски, наконецъ взялъ одну раковину, раскрылъ ее, оторвалъ черепокъ, сорвалъ съ другаго черепка прилипшую къ нему устрицу и отправилъ къ себ въ ротъ, присмакивая губами.
— Фу, какую гадость жретъ! — поморщилась Глафира Семеновна и тутъ-же обратилась къ мальчишк, указывая на часы:- Се горложъ… Кескесе са? Венъ катръ еръ?…
— Torro dell’Orologia, madame, — отвчалъ тотъ.
— Пуркуа нонъ дузъ еръ? — допытывалась Глафира Семеновна, но добиться такъ-таки ничего и не могла на счетъ часовъ.
Мальчишка, не продавъ ей раковинъ, запросилъ себ монету на макароны.
— Возьми и провались… — кинула она ему монету.
— Двадцать четыре часа… Ахъ, чтобъ теб!.. дивился Николай Ивановичъ и прибавилъ, обратясь къ Конурину: — Ну, Иванъ Кондратьичъ, непремнно сегодня давай выпьемъ, когда будетъ двадцать четыре часа показывать. Выпьемъ за здоровье твоей жены и ты ей пошлешь письмо: въ двадцать третьемъ часу сли за столъ, ровно въ 24 часа пьемъ за твое здоровье. Вотъ-то удивится твоя благоврная, прочитавъ это! Прямо скажетъ, что ты съума спятилъ.
— Давай, давай, напишемъ, — обрадовался Конуринъ и поднялъ голову на часовую башню.
Статуи бронзовыхъ Вулкановъ начали въ это время отбивать молотами въ колоколъ десять часовъ.
LXXVI
Около Ивановыхъ и Конурина стоялъ сильно потертый человкъ, въ брюкахъ съ бахромой, которую сдлало время, и кланялся. — Ciceroni… говорилъ онъ.- Basilique de St. Marc…
Съ другой стороны подходилъ такой-же человкъ, и тоже приподнималъ шляпу и тихо бормоталъ:
— Cattedrale… Palazzo Ducale… Je suis ciceroni, madame…
Глафира Семеновна даже вздрогнула отъ неожиданнаго появленія около нихъ потертыхъ личностей.
— Что это? И тутъ проводники? Не надо намъ, ничего не надо, сами все осмотримъ, отвчала она и повела мужчинъ въ соборъ Святаго Марка.
Въ собор также проводники, предлагающіе свои услуги. Одинъ изъ нихъ, не дождавшись приглашенія для услугъ, самымъ назойливымъ манеромъ
— Пусть бродитъ и бормочетъ. Все равно ему ничего отъ насъ не очистится, проговорилъ Конурин.
Компанія не долго пробыла въ собор и опять вышла на площадь. Назойливый проводникъ по прежнему былъ около. Онъ уже перешелъ на ломаный французскій языкъ и предлагалъ Глафир Семеновн осмотрть стеклянную фабрику.
— Прочь, говорятъ теб! закричалъ на него Николай Ивановичъ, но проводникъ не шевелился и, продолжая бормотать, кланялся.
Глафира Семеновна улыбнулась.
— Даромъ предлагаетъ свои услуги: говоритъ, что ему ничего не надо отъ насъ, общаетъ даже, что я какой-то подарокъ получу на память отъ фабрики, сказала она.
— Даромъ и подарокъ? спросилъ Конуринъ. — Что за шутъ такой! Ну, пусть ведетъ, коли даромъ.
— Да, даромъ. Увряетъ, что онъ агентъ этой фабрики, переводила Глафира Семеновна.
— Хорошъ фабрикантъ, если такого оборванца агентомъ держитъ! покачалъ головой Николай Ивановичъ.
Компанія, однако, отправилась за проводникомъ. Стеклянная фабрика, о которой говорилъ проводникъ, находилась тутъ-же на площади, надъ галлереею лавокъ. По выденнымъ временемъ каменнымъ ступенямъ забрались они въ третій этажъ и очутились въ небольшой мастерской, гд работники и работницы при помощи лампъ и паятельныхъ трубокъ тянули цвтныя стеклянныя нитки и длали изъ нихъ разныя подлки въ вид корзиночекъ, плято подъ подсвчники и т. п. Чичероне-агентъ, передавъ Ивановыхъ и Конурина элегантно одтому прикащику, тотчасъ-же исчезъ. Прикащикъ началъ водить ихъ по мастерской. Между прочимъ, онъ подвелъ ихъ къ столу, гд длалась стеклянная мозаика, довольно долго что-то разсказывалъ, мшая французскія, нмецкія и англійскія слова, и спросилъ Глафиру Семеновну, какъ ее зовутъ.
— Муа? Ахъ, Боже мой! Да зачмъ вамъ? Пуркуа? удивилась та.
— Vous recevrez tout de suite le souvenir de notre fabrique…
— И этотъ про подарокъ говоритъ, продолжала она удивляться. — Ну, хорошо. Бьянъ. Же сюи Глафиръ Ивановъ.
— G et I… сказалъ прикащикъ рабочему.
Рабочій взялъ шарикъ изъ голубаго стекла, воткнулъ въ него заостренную шпильку и, приблизивъ шарикъ съ ламп, путемъ паятельной трубки началъ выдлывать на немъ изъ молочно-благо стекла иниціалы Глафиры Семеновны. Вышла булавка.
— Voilа madame… протянулъ ее прикащикъ Глафир Семеновн.
— Ахъ, какъ это любезно съ ихъ стороны! воскликнула та. — Комбьянъ са кутъ?
— Rien, madame…
— Боже мой! Подарокъ… Вотъ онъ подарокъ-то! Мерси, монсье. Николай Ивановичъ, смотри, какіе любезные люди… Булавку подарили… Проводникъ не солгалъ про подарокъ… Не понимаю только, что имъ за разсчетъ?.. Право, удивительно.
— Ну, а намъ-то будетъ что-нибудь? — спрашивалъ Конуринъ.
— Вамъ-то за что? Вы мужчины, а я дама.