Gelato… Со вкусом шоколада

Иголкина Леля

Велихов не открытый человек. Не открытый исключительно на выражение чувств словами, зато любитель отношение подтверждать делами. Однако он все чаще стал баловать меня двумя словами, от которых я — чего уж там — тащусь, как малолетка.

— Скажи еще, — прошу и скашиваю взгляд на мужа, чья близость заставляет закипать всю кровь, сейчас стремительно гуляющую по раздавшимся от температуры и возбуждения сосудам.

— Люблю тебя, Антония, — выходит полностью и снова заполняет целиком.

— Это чертова гадалка. Петенька, это тетка,

которая за деньги предсказывает будущее и предупреждает о крутых витках судьбы.

— Что? — неспешно двигается, переходя на удобный для обоих темп.

Петя одной рукой надавливает мне на поясницу, в то время как второй поддерживает под грудью, периодически навещая забытые лаской чересчур болезненные соски.

— Я хотела, — с трудом связывая буквы в слова, а слова в нужные на сейчас предложения, пытаюсь донести свою блуждающую мысль, — я сильно беспокоилась… Я очень боюсь!

Он двигается так, как я люблю, как мне привычно, как удобно и комфортно. Не говорит ни слова, зато, как загнанная лошадь, шумно дышит. Велихов просачивается в каждую ячейку моего тела, заполняет освободившиеся лакуны, повторяя плотью, кровью невостребованные участки организма, которым я уже несколько глубоких толчков не владею, потому что я, как птица, над бескрайними просторами… Парю!

Пружина быстро расправляется, таранит брюшину, щекочет пупок и заставляет пульсировать во сто крат быстрее кровь.

— А-а-ах! — громко выдыхаю и, прижавшись грудью к стене, как будто в летаргии замираю.

— Ничего не бойся, — шепчет муж мне в шею. — Я рядом, я с тобой.

— Хочу знать пол! — пока еще замедленно и несмело, но определенно дергаюсь в его объятиях.

— Зачем?

— Там ведь девочка! — наконец-то выдвигаю сегодня целый день терзающее меня предположение.

— Ты хочешь девочку? — иначе формулирует вопрос.

Иначе! И не так, как я предполагала.

— А ты? — прокручиваюсь и все же становлюсь к нему лицом. — Мне было хорошо. Сейчас, — быстро исправляюсь. — Спасибо, муж.

— Дочь? — губами трогает мои ресницы, принуждая прикрыть глаза.

— Она, эта гадалка, пыталась мне что-то сказать, но я держалась. Я не предала тебя.

— Тоня-Тоня, — похоже, кто-то сильный отрывает меня от земли и, обдав мое разгоряченное душем и сексуальной гонкой тело, выносит из кабины, направляясь вон из ванной комнаты. — Идем-ка, девочка, в кровать.

— Я не маленькая, а ты…

— А я люблю тебя и хочу послушать все, чем сегодня была занята моя жена, когда не попадала в аварии и не посещала жутких баб, которые что-то там о жизни знают. Это ведь брехня!

— Она сказала, что у ребенка будут разноцветные глаза. Я испугалась. Это, — указываю пальцем на свой правый глаз, — ничем не перебьешь.

— Значит, пусть будет дочь! — говорит, как будто бы приказывает.

Пусть будет дочь? Серьезно, что ли? Или на Петю накатил запоздалый эмоциональный приход?

— А если это сын?

— Пусть будет парень!

Да

уж с ним, по-видимому, каши не сваришь.

— В следующий поход я хочу спросить у сонолога про пол.

— То есть? — он бережно опускает меня на кровать и, отойдя на несколько шагов, рассматривает то, что я, двигая ногами, изображаю, при этом пачкая водой и телом простынь и большое одеяло.

— Одна просьба, Петя, — приподнимаюсь на локтях. — Всего одна, — пальцами одой руки показываю мизерность моего желания.

— Слушаю.

— Я хочу задать всего один вопрос, — отталкиваюсь ногами, забираясь выше по постели.

— Какой?

Там сын? Мой мальчик? Наш наследник? Продолжатель рода? Или там…

Малышка? Крохотная девочка с каре-голубыми глазками? Там наша дочь?

Хочу узнать, в конце концов, там:

«Он или… Она?».

* * *

Безмолвие, неподвижность, божественный порядок… Безмятежность, полное безветрие, идеальное умиротворение…

Рассвет на реке, первый солнца луч и только-только просыпающаяся красота окружающего нас пространства. А подобное отшельничество нам с Тосиком по-настоящему идет. Наш выбор — наше добровольное решение — наша вынужденная мера — наш исключительный расчёт!

Маленькие ножки с розовыми носочками в мелкий красный горох сучат по скомканному одеялу: кто-то «очень дряхлый» и «немного старенький» кряхтит, звонко акает, пытается всплакнуть, а потом с сильным натяжением крякает.

— Тшш, Бу-Бу, — женская рука с обручальным, без дополнительных прикрас, кольцом на безымянном тонком пальце прижимает детские конечности и подтягивает маленькое тельце к своей груди. — Тшш, тшш, тшш, — баюкает жена.

Улыбаюсь тому, за чем как будто бы исподтишка наблюдаю, сидя на деревянном настиле веранды плавающего дома, в котором мы проводим с Нией и дочерью, как правило, все выходные дни.

— Полежи, детка, еще очень рано. Вот так!

Рано, младо, зелено… Сегодня нашей дочери «пятерочка» маячит — всего лишь пять счастливых месяцев, почти первый «зрелый» юбилей.

— Тонь? — шепчу, окликая молодую маму.

— А? — тут же отвечает.

— Тебе помочь с ней? — настораживаюсь и, оттолкнувшись ладонями от половиц, отрываю задницу от пола, вытягиваю шею в попытках заглянуть в жилую комнату, в которой спят мои любимые малышки.

— Спасибо, но пока не надо. Сама смогу.

— Спит? — находясь в неудобном положении, слежу за тем, что на большой кровати происходит. — Иди ко мне. Пусть поспит одна, а мы…

— Время кушать, Велихов. Внеплановый завтрак.

Понятно! Мне лучше не вставать и не пытаться выгнуть свою линию. Как совсем недавно оказалось, Тос чрезвычайно ревностно относится к своей груди, когда ее губами пользует комочек с очень неуживчивым характером и живым подвижным весом в шесть с половиной килограммов.

— Можно подойти?

— Нет, — незамедлительный ответ уже чем-то недовольной дамы.