Gelato… Со вкусом шоколада
Шрифт:
— Я извинился, — усиленно намереваюсь разрядить тяжелую, жутко угнетающую и не благоволящую к конструктивному диалогу обстановку.
— Считаешь, этого достаточно? — прищурив взгляд, шипит вопрос. — «Извини», «привет» или «выходной»? Какого черта, «папа»? М?
— Мне на колени, что ли, стать? — прыскаю и нахально ухмыляюсь.
— Обойдусь!
Спокойно, неторопливо, с оттенком явного пренебрежения, отец снова обращает все свое внимание на то, что происходит за окном.
Теперь в молчанку будем играть? Намерены потягивать через коктейльную
— Па? — решаюсь сделать первый шаг.
— Ты встречаешься с Тоней? — он все еще сосредоточенно рассматривает почти летний пейзаж, ровно, обманчиво спокойно дышит и медленно, по-волчьи поворачивает голову, словно блуждающий во тьме голодный хищник, выслеживающий недалекую и где-то слишком самонадеянную жалкую, не жирную и не питательную по мясу, но обреченную на зубную казнь добычу.
— Ты меня для этого сюда вызвал? — в точности копирую действия Велихова с подобием приставки «старший».
— У тебя с Антонией взрослые отношения?
Чего-чего?
— Не буду отвечать, — хмыкаю. — Это…
Не его, блядь, дело!
— Да или нет? — отец склоняет голову и обозревает уличную суету, набычившись и транслируя всему снующему туда-сюда крохотному миру, что он не в духе и что его лучше не раздражать, а отвечать прямо и открыто на те вопросы, которые он собирается тут задавать.
Все так и есть! Но я не этот мир, который жутко бесит папу, и таких намеков с родным по крови человеком в упор не замечаю.
— Я пойду! — намереваюсь развернуться, чтобы выйти из кабинета начальника, который, похоже, не с той ноги с утра пораньше в теплую субботу встал.
Отец, естественно, быстрее! Он старше, опытнее… Он мудрее, а его реакции по-прежнему на месте, да и сила с возрастом никуда не испарилась.
— Вы пара? Она с тобой? Это все серьезно или очередная х. ета, которую потом всем скопом придется разгребать?
— … — мычу и дергаюсь, пытаясь выдрать руку из его клешней.
— Это, блядь, было до усрачки смешно, когда вы были детьми и мило друг над другом подшучивали, пытаясь самоутвердиться и показать, какие вы охренительные остряки. Ты…
— Пусти меня! — шиплю, упираюсь и тянусь из его захвата. — Не буду…
— Егор — не просто мальчик с улицы, Петр. Он сын моего друга, это достойный человек. Он, твою мать, твой лучший друг. Что это…
— Я не собираюсь с тобой что-либо обсуждать.
— А придется! — Гриша, наконец-то, отпускает мою руку и снова устремляет взгляд на свободную от будничного бешеного трафика улицу. — Мне стыдно… — он хмыкает. — Никогда в жизни так паскудно себя не чувствовал, как на той сучьей свадьбе, которую вы превратили в не просто фарс, а откровенное издевательство.
— Как здоровье Михаила Андреевича? — зачем-то задаю вообще никаким боком не касающийся нашего разговора вопрос.
Отец не отвечает, зато громко, с нескрываемой надменностью, фыркает, а затем вдруг глубоко вздыхает.
—
— Он болен, Велихов! Уверен, что тяжело. Ланкевич многое скрывает, но не надо быть семи пядей во лбу, чтобы не понимать, как там все сейчас непросто. Су…
— Я не принуждал ее, я не подталкивал, я…
Всего лишь предложил Тузику пари! Был уверен, что она зацепится за это. У Смирновой заоблачная тяга к приключениям и гордыня, хоть ковшом сёрбай.
— Я ведь не об этом, Петя.
Тогда чего он хочет, что ему нужно, что мне следует ответить, чтобы папа в кои-то веки полностью удовлетворился, чтобы отвалил подальше с идиотскими вопросами и попытками пристыдить меня или как-то нехорошо затронуть Тоню?
— Тогда, в твоей квартире, перед Новым годом, когда я неудобно завалился к тебе, она…
— Это к делу не относится, — через зубы произношу и испепеляю слишком любопытного, да к тому же странно зациклившегося на том эпизоде, папу. — Считай, что ты провел со мной разъяснительную беседу, я все принял к сведению, но…
— Ничего не обещаешь? — глубоко вздыхает.
В точку! Работает интуиция у Гриши Велихова. Самое время добавить:
«До сих пор!».
— Тогда давай, наверное, поступим так…
По-моему, теперь подъехали пресловутые Велиховские пытки? Каленное железо, иголки под ногти, ледяная вода, одиночка, голод, вероятно, стояние и бодрствование и днем, и ночью, пока я окончательно не сбренжу, не сойду с ума или не стану покладистым, как будто слабовольным и мягкотелым, то есть тем, из которого он сможет вить веревки и не расстраивать престарелого дружочка по конторе, вылизывать задницу травмированному Егору, но трахать собственного сына в любой день недели, независимо от установленного внутреннего распорядка.
«Ни черта не выйдет, папа!» — дергаю губами и формирую из недавно расслабленных ладоней большие и увесистые кулаки. Дрожу, трясусь и изнываю от неутолимой жажды, словно на олимпийский старт спортивной беговой дорожки вышел, с одним желанием:
«Только двигаться вперед, и только побеждать! Я, сука, не позволю себя трахать… Никому!».
— Добрый вечер, мои родные люди, — Сашка вваливается как нельзя кстати. Отвел младший братец от греха. — У вас производственное? Мне выйти? Петенька, мое почтение. Па?
Способен ли я был ударить собственного отца? Вряд ли! О таком, откровенно говоря, даже и не помышлял. Зато хотел словами отлупить, чтобы перестал меня учить, давать советы или выкатывать возможные решения там, где я абсолютно в этом не нуждаюсь.
— А он тут что забыл? — киваю на Халву, подкатывающего к нашему «огоньку».
— Он здесь работает, Петр, — отец мне отвечает.
Об этом я и без этого напоминания знал. Мой вопрос был вовсе не о том? У нас, у Велиховых, по всей видимости, отныне планерка будет проходить исключительно по субботам и независимо от положения недели и успехов-неуспехов в делах, находящихся в производстве.