Gelato… Со вкусом шоколада
Шрифт:
Она дрожит…
Меня боится? Нет же! Глупости все это…
Нервничает? Скорее, злится…
Просто бесится, принимая свое бессилие или немощь, как очевидный, не требующий доказательства, факт; нескрываемо лютует и встряхивает шейкером застоявшуюся в жилах кровь, изгоняет «заквартировавшегося» собственного беса и сбрасывает накопившуюся темную энергию. Антония гоняет черта и талантливо изображает фурию, раз ангел не подходит под амплуа, которым Смирнову наградила матушка-природа. Как говорится, ничем хорошим шавочку не обделила, зато черноты отвесила сполна!
Уставшая, наевшаяся погоней,
Хватает носом воздух, как затравленное охотником, обреченное на смерть животное, сильно раздувая ноздри, насыщая кислородом кровь, и в последний раз взирая на жестокую окружающую его среду, испускает свой предсмертный дух, раскрывая безобразной дыркой красивый до своей погибели алый рот. Так хочет жить, что готово биться за свою свободу с противником почти в два раза больше, выше, сильнее, мощнее и изощреннее в методах и средствах получения желаемого.
— Тшш, замолчи, Антония, — рычу в ее висок, зубами вырывая шелковые волосы.
Встряхиваю и удобнее перехватываю дергающееся как будто бы в конвульсиях маленькое тело, своим коленом раздвигаю ее ноги, которых за огромной юбкой не видать, но я их точно ощущаю, вынуждаю сесть своей промежностью мне на бедро, вдавливаю узенькие плечи между молодых и тонких стволов берез и своим взглядом прожигаю кожу на испуганном лице несостоявшейся невесты.
«Не отдам ее!» — утыкаюсь лбом в бархатную щеку, а губами собираю мурашек, любопытно высунувшихся на острых скулах. Целую искореженное злобой или черной ненавистью женское лицо и бесконечно, как по накатанному, одно и то же повторяю:
— Все кончено! Стоп! Это партия, партия, партия сыграна… Смирнова? По-честному, без обиняков.
— Велихо-о-о-о-в, — она вращает головой в долбаных попытках прекратить все то, что я с ней делаю, и закрыть мне рот, тыкаясь наугад макушкой. — Ты… — Ния, как тяжелобольной астматик, задыхается, затем внезапно прекращает все и резко останавливается, странно застывает в речи, будто забывая слова и выражения, — меня, — икнув, жалобно выпискивает, и тут же захлебывается и лепечет какую-то несусветную херню, — насилуешь? Я не смогу…
— Нет, Тузик, нет, нет, — отрицательно мотаю головой. — Нет, конечно.
Я кто угодно, но точно не насильник! С женщиной не стану выяснять таким скотским образом отношения. Сейчас пока одно обыденное и совсем не плотское желание. Хочу, чтобы успокоилась, приняла то, что я не уйду и не покину город, окончательно смирилась с новым форматом наших деловых отношений и дала добро на официальные встречи…
Как новой пары, как женщины и ее мужчины.
Антония зажмуривается, втягивая длинные ресницы, и оставляет плотный черный частокол идеальных щетинок, рисующих ей живые стрелки…
Совершенные по форме губы ритмично двигаются, растягиваются-сжимаются, шлепают, склеиваются, обрывая тоненькую кожу, словно наждаком себя скребут, пропускают воздух и что-то непрерывно шепчут: проклинают или взывают к благоразумию, милости и вселенскому прощению, или мне угрозы через Вельзевула шлют. Умоляют нераскаявшегося грешника совершить поступок, за который не придется краснеть
Ни хрена не выйдет… Кто меня соборовать будет, догонит быстро и почти одномоментно, что в рай на небесах мне вход давно заказан, да и такого, как я, даже в чистилище на отмывку не возьмут, уж больно я херней замазан.
— Отпусти меня, — шепчет Ния, сильно вывернув себе шею. Я вижу натянутую жилу и частый-частый пульс, прошивающий как будто бы вощенную смуглую кожу. — Больно! Ты ломаешь меня, — последнее выкрикивает в землю и дергает ногами, пытаясь скинуть ненавистные оковы.
Белоснежный атлас ее лифа холодит мне руки, остужает разгоряченные ладони, скользит по шершавым, грубым пальцам, цепляется нитями, вырывая заусеницы возле ногтевых пластин, будоражит и щекочет кожу.
Шиплю…
Злюсь…
И не отпускаю: держу крепко, сильнее вдавливая в себя маленькое тело, облаченное в свадебное платье, разорванное мной после того, как я специально наступил на воздушный подол, разложенный на той поляне, на которой нашел женщину, которую…
— Надо было деньги поставить на тебя, Ния, — хмыкаю и лениво улыбаюсь. — Заработал бы немало, — прищуриваюсь и присвистываю. — Определенно!
— Что? — не оставляя попыток освободиться, передергивает плечами, выкручивая себе кости и суставы из соответствующих сочленений. — Что ты там шепчешь? Блин! Да отпусти меня, козел!
— Ты сбежала, Смирнова, — констатирую свершившееся. — Деру дала, сверкая трусиками и ягодицами, словно тебя кнутом стегали. Егорыч, по всей видимости, все же силу применил и не рассчитал? Не понравилось? Жестко или неумело?
Я бы действовал не так!
— Что?
— Говорю, что трусы у тебя зачетные, Тузик. Просто-таки, — прыскаю, — многообещающие! Есть, где мужской фантазии разгуляться.
Хотелось бы поближе рассмотреть, что у нее там. Но остатками здравого смысла, зачатками рудиментарной порядочности и мизерными вкраплениями атавистичного джентльменства понимаю, что нельзя, а моя настырность будет воспринята, как настоящая беспардонность и нахальный перебор! Она уже о насилии пищала? Так после того, как я сниму это свадебное платье, об этом можно будет не просто говорить, а смело, в открытую, во всеуслышание заявлять. Ее нижнее белье и все, что его касается в прямом и переносном смысле — пока, сегодня и сейчас, мое табу, неоспоримое и запрещающее действие! Тем более она их надевала не для меня, а для него. Хотела хвастануть невыдающимися прелестями? Чего я, в самом деле, лобковой вошью прицепился к адресату? Все равно «посылка» умело перехвачена на «почте» — у двух берез, в низине, на только-только зеленеющем черноземье, а то пошла бы ценность по чужим рукам, да не по прямому назначению.
— Трусы? — зачем-то переспрашивает.
— Извини, однако мне на глаза упали твои кружева, Антония. Определенно сверкали дырочки и шелковые нити! Ты, правда, особо не стеснялась, когда подхватывала свой кринолин. Сейчас со всей серьезностью заявляю, что это было очень круто, — задираю голову и гордо выставляю подбородок. — Я насладился тем, что увидел. И говорю сердечное «спасибо», отвешиваю нижайший поклон и, естественно, целую ручку, но, если ты позволишь. М?
— Ты точно не здоров! — пытается ударить меня и дать коленом со всей дури в незащищенный центр мужской силы и великой гордости.