Gelato… Со вкусом шоколада

Иголкина Леля

— Спокойной ночи, Тосик, — перегнувшись через ее плечо, шепчу в сильно раздувающий ноздри носик. — Тонечка?

— Чего? — бурчит и пальцами расчесывает кожу, на которую я имел неосторожность выдохнуть слова.

— Ножка не болит?

— Давай спать.

— Тебе не тяжело? — приподнимаюсь, чтобы ослабить хватку.

— Нет.

— Тосик?

— Спокойной ночи, Велихов.

Велихов! Велихов! И слава Богу, что не долбаный Петруччио, Пиноккио или деревянный мальчик из Толстовской сказки. Это чертова кличка, которую мне дал ее отец, когда я порвал очередной букварь,

в котором они, всей мужской компанией, усиленно водили по слогам мой детский пальчик. Я не выдержал принудительного обучения и высказал свое собственное «фи». Сергей увидел в этом совпадение с книжным персонажем и окрестил меня:

«Юный Петруччио, сын папы Карло… Как его там звали? Бу-ра-ти-но!».

Так я и поймал это сучье прозвище:

«Деревянный мальчик!».

Это уж потом эти злобные дьяволицы приписали смешную, с их точки зрения, кличку своему авторству. Орали, старались переплюнуть друг друга, чтобы доказать, что их фантазия еще жива, свежа и ого-го как бешено игрива. Практически неистощима!

Антония сопит и сквозь дрему пальцами перебирает наволочку своей подушки, а я, как цербер, сторожу ее спокойствие и сон. Она идеальная женщина. Не только по антропометрическим параметрам, конечно, хотя…

Наглею или осмеливаюсь, но позволяю себе осторожно сжать одну небольшую грудь, Смирнова тут же отвечает, сводя вместе плечи и толкаясь шустрой задницей, терроризируя мой сейчас чересчур болезненный, потому что возбужденный пах, и осторожно отползает от меня.

— М-м-м, — мычит и пытается освободиться из моих тисков.

— А ну давай назад. Спи, Тузик, — прикусываю ее затылок и зарываюсь носом в короткие завитые волосы.

Вкусно! Спокойный аромат — душистый, но не навязчивый, скорее, тонкий, баюкающий и сильно расслабляющий. Она гипнотизирует меня и заставляет брести, с большим трудом переставляя ноги, через дебри жутких и в то же время эротических сновидений, которыми я, чего греха таить, откровенно наслаждаюсь. Я, видимо, чересчур расслабляюсь, потому как точно проваливаюсь в сон, прижавшись к то и дело вздрагивающей спине Антонии.

Мне с ней так хорошо и так удобно.

Привычно…

Запросто…

Легко…

Свободно…

Мирно…

Неторопливо…

Плавно…

Мне с Тосиком так безмятежно и спокойно. Наверное, потому что я…

— Ве-ли-хов! — мужской грубый голос шепчет, а пальцы жестко бьют по кромке моего уха.

Просыпаюсь резко, поймав, похоже, не один сердечный приступ и инсульт. Выпучив глаза, рассматриваю красиво очерченные лопатки Нии и застываю на трех родинках, которые восходят вдоль позвоночника к тонкой шее. Смирнова спит и в ус себе не дует.

— Выспался? — шипит змеей мужчина. — Вставай, жених!

Что? Где я? А где он? Откуда козел так грубо говорит?

Еще один щелчок по уху, заставляет меня повернуть голову и скосить глаза.

Ну что сказать? Там стоит тот, кто назвал меня деревянным лишь потому, что я не приветствовал его методы обучения чтению. Смирнов во всей своей красе! Решил почтить собой комнату очень взрослой дочери? Я, пожалуй, разъясню ему…

— Идем со мной, — хмыкает и жестким,

но очень тихим, голосом произносит. — Сделаешь мне кофе, я что-то не могу уснуть…

Глава 17

Петр

— Тосик? — толкаюсь в спину погрузившейся, похоже, в мертвый сон Смирновой. — Ния?

«Она там вообще жива?» — перекидываю через маленькое тело руку и втискиваю спящую в себя.

— Туз?

— А-а-а? — наконец-то оживает мелочь.

— Там это… — прыскаю и тут же затыкаюсь, потому как не знаю, откровенно говоря, как ей о том, что меня сейчас внизу ожидает, спокойно и без истерик рассказать.

— А-а-а, — Тонька почти порнографически, громко и протяжно стонет, зато в разумное, адекватное состояние никак не прибывает.

— Нас застукали, Антония, — ухмыляюсь.

— А-а-а-а-а?

Да уж! Толку от сонной Нии, как от козла молока. А на что, в конце концов, я рассчитывал, когда нахально оставался на ночь в ее комнате, и более того, в ее кровати, сжимая маленькое тело в объятиях и прикладываясь членом к ее заднице, которая так и манит… Так и манит, твою мать!

— Твой отец вызывает на дуэль, щенок.

— Хи-хи, хи-хи, — издевательски хохочет, выдувая ртом мелкие пенящиеся пузыри. — О-хо-хо!

Это по всей видимости означает, что:

«Будет очень больно… И поделом тебе, глупый деревянный мальчик. А не надо было мне, мелкой стерве, собою и своим надоедливым вниманием досаждать».

Наелась ароматной булочкой и давай спать?

— Ничего не хочешь сказать, добавить или порекомендовать, кроме этих междометий и не очень-то умного, между прочим, смеха? Может быть, у твоего папули есть какие-нибудь пунктики или слабые места? Подготовь меня к достойному противостоянию, а то я буду выглядеть, как мокрый шпак*, попавший под раздачу грозного генерала, проснувшегося в самый неподходящий для стоящего на посту халдея момент, — зарываюсь носом в растрепанные женские волосы, напитываюсь почти божественным ароматом, который источает горячая кожа ее головы. — Ты хоть понимаешь, о чем я говорю?

— Что-о-о? — она вытягивает ножки и ползет куда-то вверх, к самому изголовью, цепляясь растопыренными пальцами за смятую простынь. Тузик переворачивается на живот и обращает голову, укладываясь щекой на подушку, располагаясь не ко мне, а от меня своим лицом.

— Мы встречаемся? — плечом отталкиваюсь от играющего подо мной матраса и ложусь ей на спину. — Дай зеленый свет, Туз! Поощри меня на подвиг с большой опасностью для жизни. Ты ведь сейчас рискуешь не меньше моего.

— А-а-а-а! — пищит Смирнова. — Задавишь! Петруччио…

— Встречаемся, м? — пробую на вкус ее обнаженное «кошачье место», зубами впиваюсь в женский загривок и катаю мягкую и бархатную кожу меж клыков-резцов и прочих старческих моляров.

— Ни пуха ни пера, Велихов.

Это еще что такое?

— Тебя к черту послать после такого пожелания? Я спросил не об этом…

— Сейчас тебе мой папа там темную устроит, — по-моему, Антония пусть виртуально, но все же потирает мелкие ручонки. — Там тебе все обстоятельно расскажут! Куда бездыханное тело передать?