Генерал Деникин. Симон Петлюра
Шрифт:
К вечеру 21 ноября путешественники, наконец, вполне благополучно добрались до Ростова. Марков ушел к родственникам, а Деникин и Романовский двинулись в Новочеркасск. В столицу казачьего войска Донского. Под утро прибыли в гостиницу «Европейскуя». Мест не оказалось. Но в списке проживающих они увидели фамилию полковника Лебедева. Послали к нему заспанного швейцара.
— Как доложить?
— Скажите, что спрашивают генералы Деникин и Романовский.
— Ах, Иван Павлович! Ну и конспираторы же мы с вами!..
После почти трехмесячных злоключений обстановка свободы ударила по нервам. Возникла масса новых впечатлений. В них трудно было разобраться, по одно бросалось в глаза: «Большевизм далеко еще не победил, по вся страна во власти черни. И не видно или почти не видно сильного протеста или действительного сопротивления. Стихия захлестывает, а в ней бессильно барахтаются человеческие особи, не слившиеся
— Проклятье! Ведь я молился на солдата… А теперь вот, если бы мог, собственными руками задушил бы!..
Странно, — недоумевал генерал, — его оставили в покое.
Парадоксы сопровождали повсюду и встречались на каждом шагу. По приезду в Новочеркасск Деникин не застал Алексеева, который находился в Екатеринодаре на заседании правительства перед тем возникшего Союза пародов Юго-Востока России. Антон Иванович, едва отдохнув и приведя себя в порядок, поспешил в атаманский дворец к Каледину. Тот одиноко сидел в своем огромном кабинете, осунувшийся, с бесконечно усталыми глазами. Сначала не узнал, но потом обрадовался. Знакомя с обстановкой на Дону, подчеркнул: ни власти, ни сил пет; казачество заболело; большевики наседают со всех сторон — Крыленко отправил карательную экспедицию, Черноморский флот требует признания власти СПК и его тральщики доставили большой отряд матросов в Ростов, эсминец стоит в Таганроге; ВРК ростовских большевиков призвал к открытой борьбе «с контрреволюционным казачеством»; казаки бороться не хотят, сотни, посланные им в Ростов, отказались входить в город; в ответ на призыв атамана в ходе беседы с батарейцами один казак нагло перебил его: «Да что там слушать, знаем, надоели!», и казаки разошлись. По звонившему телефону Каледин отдает приказания. Положив трубку, замечает: «…Знаю, что почти ничего исполнено не будет. Весь вопрос в казачьей психологии. Опомнятся — хорошо, нет — казачья песня спета». А на вопрос о добровольцах прямо ответил: «На Дону приют вам обеспечен. Но, по правде сказать, лучше было бы вам, пока не разъяснится обстановка, переждать где-нибудь на Кавказе или в кубанских станицах…
— И Корнилову?
— Да, тем более.
И снова недоумевал Деникин: все услышанное напоминало ему положение общерусской власти, возникшее из-за слабости ее руководителей, но тут-то стоит, несомненно, сильный, мужественный и государственный правитель, а результат один и тот же, в чем же дело?
С этим вопросом, не дававшим ему покоя, Антон Иванович, второпях повидавшись с Ксенией Васильевной и убедившись в ее устроенности, вместе с Марковым отправился на Кубань. Неделю провел в станице Славянской, а потом по паспорту Домбровского перебрался в Екатеринодар. Увиденное там, еще более сложное и противоречивое, чем на Дону, совсем повергло его в недоумение. Но ему бросилось в глаза, что если Дон разорвал государственные связи с центром в ответ на большевистский переворот, то Кубанская казачья рада еще при Временном правительстве объявила Кубанскую область самостоятельной республикой — «равноправным, самоуправляющимся членом федерации пародов России». Но право выбора органов ее управления получили, однако, лишь казаки, горцы и частично коренное крестьянство. Иногородние, почти половина всего населения Кубани, оказались лишенными избирательного права. И это несмотря на то, что большинство рады составляли представители социалистических течений (эсеры, меньшевики и др.).
Против этого выступили казаки-фронтовики, иногородние и коренные крестьяне, последние отказались даже от участия в раде. Эти элементы составляли большинство и обладали буйной натурой, выступали против земельных и политических привилегий казаков. Большевизм упал на благодатную почву. Казачья же фронтовая молодежь не испытывала к нему внутренней тяги, но ее толкали к нему главным образом психологические мотивы: усталость от войны и неприятие вооруженной борьбы в любых ее формах; назойливая и широкая большевистская агитация, угрожавшая казакам расправой в случае их сопротивления и обещавшая им сохранение уклада, землевладения и имущества при их покорности. К концу 1917 г. большевизировалось 25 станиц.
Горские народы с консервативным укладом жизни, внутри которого не было заметно выраженного социального и земельного неравенства, не питали особого интереса к идеям большевизма, по быстро и охотно восприняли его прикладные стороны, в особенности его призывы к насилию и грабежам («грабь награбленное»). Они быстро обрели оружие либо посредством покупки у проходивших через их территории частей развалившегося Кавказского
А. И. Деникину казалось, что наиболее спокойным оставался лишь Дагестан. Но и там вскоре развили бурную деятельность панслависты и турецкие силы влияния. Против большевиков, группировавшихся преимущественно вдоль железной дороги Баку — Порт-Петровск, развернулась партизанская борьба. Но дагестанцы не проявляли враждебности к казакам и служилым русским людям.
Куда более напряженной представлялась Деникину политическая обстановка в Чечне и Ингушетии. В Чечне она была следствием внутренней междоусобицы, возникшей между 50–60 враждующими партиями по числу влиятельных шейхов. Одни из них склонялись к турецкой ориентации, другие — к большевизму. Но все они объединялись в борьбе против русских колонизаторов. Чеченцев поддерживали вайнахи, собратья ингуши. Общая идея чеченцев и ингушей заключалась в том, чтобы отбросить терских казаков и часть осетин за Суижу и Терек, овладеть их землями и, уничтожив чересполосицу, связать прочно в районе Владикавказа горную и плоскогорную Ингушетию с одной стороны и Чечню с Ингушетией — с другой. В конце декабря 1917 г. крупные силы чеченцев обрушились на соседей. Грабили, жгли, разоряли цветущие селения, хутора, экономии особенно в Хасав-Юртовском округе, казачьих станицах, на железнодорожных станциях, в Грозном и на нефтяных промыслах. Организованно действовали и ингуши. Созданный ими сильный вооруженный отряд разорял казаков и осетин. Враждуя с большевиками по большому счету по тактическим соображениям, они одновременно вместе с ними держали в страхе Владикавказ, а в январе 1918 г. захватили его и подвергли жесточайшему разгрому. Чеченцы и ингуши стремились вытеснить старинные казачьи станицы Сунженской линии за ее пределы. Для начала они обложили со всех сторон станицу Фельдмаршальскую, подожгли и разрушили ее.
Осетины, считал А. И. Деникин, в основном выдержали искушение большевизмом, хотя определенная часть местной интеллигенции и склонялась к нему. Но в целом они питали враждебные чувства к ингушам и большевикам. Несмотря на остроту споров с казаками по земельному вопросу, осетины поддерживали казачий антибольшевизм. Кабардинцы, отобрав земли помещиков (узденей), старались держаться нейтралитета и балансировать между враждующими силами. Терские казаки, оказавшись в водовороте межнациональных страстей, раскололись. Чтобы спасти свою жизнь, одни переходили к большевикам, другие вступали в союз с теми или иными горскими объединениями.
К началу декабря 1917 г. в Новочеркасск съехались многие последовательные приверженцы идеи общероссийской государственности. Среди них были известные политики М. В. Родзянко, М. М. Федоров, Н. Н. Львов, В. В. Шульгин. 6 декабря, после тяжелого и опасного странствия, туда добрался и Ларион Иванов — Лавр Георгиевич Корнилов. Над столицей донского казачества взвился флаг общероссийского единства, что послужило дополнительным импульсом к развертыванию объединенческих тенденций на всем разношерстном Юге Европейской России.
На Дону, а вслед за ним и по его примеру в других казачьих областях, на Кубани и Тереке, казачьи верхи начали все явственнее осознавать необходимость поиска путей компромисса между казаками и не казачьим населением. Правда, понимание это пришло к ним с большим опозданием, когда на их порогах уже обозначились силуэты, если не чисто большевистских, но весьма большевизированных армад. Со стороны Харькова и Воронежа к Дону приближались красногвардейские эшелоны В. А. Антонова-Овсеенко, а с юга двинулись войска развалившегося Кавказского фронта, делегаты которого, собравшись 10 декабря в Тифлисе на свой второй съезд, заявили солдатам: «Съезд признал за вами право на оружие при оставлении армии для защиты родины от контрреволюционной буржуазии с ее приспешниками Калединым — Донским атаманом, Дутовым — Оренбургским и Филимоновым — Кубанским. Для руководства продвижения товарищей солдат и для борьбы с контрреволюцией на Северном Кавказе, на Кубани и в Закавказье избран съездом Краевой совет и Военно-революционный комитет… Вы, товарищи, должны все принять участие… в установлении советской власти. Провезти домой оружие вы можете, двигаясь лишь сильными отрядами всех родов оружия, с избранным командным составом… Кто не может (провезти), сдавайте его советам, комитетам в Новороссийске, Туапсе, Сочи, Крымской и т. д., где есть представители советской власти». Всем этим мощным потокам солдатской стихии лишь кое-где, по железным дорогам Туапсе — Армавир, Новороссийск — Екатеринодар, Воронеж — Ростов, Харьков — Таганрог, Моздок — Ростов, пытались безуспешно противостоять только что возникшие и слабо организованные добровольческие офицерские отряды.