Гений войны Суворов. «Наука побеждать»

Замостьянов Арсений Александрович

Что ты заводишь песню военну

Флейте подобно, милый снигирь?

С кем мы пойдем войной на Гиену?

Кто теперь вождь наш? Кто богатырь?

Сильный где, храбрый, быстрый Суворов?

Северны громы в гробе лежат.

Достойное начало – трагические аккорды. Но дальше – главное:

Кто перед ратью будет, пылая,

Ездить на кляче, есть сухари;

В стуже и в зное меч закаляя,

Спать на соломе, бдеть до зари;

Тысячи воинств, стен и затворов;

С горстью россиян всё побеждать?

Император ещё при жизни полководца приказал установить ему памятник в Петербурге. Павел был хозяином своему слову: захотел – дал, захотел – забрал обратно. И всё-таки скульптор Михаил Козловский,

к тому времени уже смертельно больной, работал над монументом герою. Он изобразил Суворова в виде римского бога войны – Марса. Сходство находили только в стремительной позе. 5 мая 1801 г. на Марсовом поле – через год после смерти Суворова, через два месяца после гибели Павла – военные и штатские с ликованием встретили открытие памятника. Римский бог на поле своего имени! А у Державина получился не Марс со щитом и мечом, а подлинный чудак и полководец времён Екатерины и Павла, современник, начальник и приятель поэта. Другое стихотворение надолго осталось потаённым, его даже от имени неизвестного опасно было публиковать:

Всторжествовал – и усмехнулся

Внутри души своей тиран,

Что гром его не промахнулся,

Что им удар последний дал

Непобедимому герою,

Который в тысящных боях

Боролся твердой с ним душою

И презирал угрозы страх.

И дальше – главное:

Нет, не тиран, не лютый рок,

Не смерть «…» сразила:

Венцедаятель, славы бог

Архистратига Михаила

Послал, небесных вождя сил,

Да приведет к нему вождя земного,

Приять возмездия венец,

Как луч от свода голубого…

Тайну десятой строки этого стихотворения разгадать несложно: «Не смерть … сразила». Конечно же – Суворова. Державин побоялся напрямую вписать эту фамилию в тетрадь: тогда бы прояснилась антипавловская направленность незавершённой оды… В нашем представлении император Павел превратился в жертву – да он и был жертвой заговора. Но современники (в особенности – дворяне) считали его «деспотом и капралом на плац-параде», не более. Суворов не отпускал Державина. Снова и снова он писал о нём:

Окончи, вечность,

Тех споров бесконечность,

Кто больше из твоих героев был.

Окончи бесконечность споров.

В твое святилище вступил

От нас Суворов.

Державин придумал для могилы Суворова эпитафию величественную и лаконичную, вполне в духе великого героя. «ЗДЕСЬ ЛЕЖИТ СУВОРОВ» – и Александр Васильевич, по легенде, горячо одобрил эту идею. Кто в России не знает своего защитника, старого солдата? Но не так просто сложилась судьба эпитафии… На могиле Суворова в Александро-Невской лавре выбили надпись подлиннее: «Зд±сь лежитъ Суворовъ. Генералиссимусъ Князь Италiйскiй Гр. Александръ Васильевичъ Суворовъ Рымникскiий, родился 1729го г. Ноября 13го дня, скончался 1800го года Мая 6го, Тезоименитство его Нояб.24го». Так оно привычнее, но и банальнее. Воля Суворова и Державина была выполнена только через пятьдесят лет после смерти. Это внук полководца, Александр Аркадьевич Суворов, в 1850-м восстановил справедливость. С тех пор в Александро-Невской лавре, в нижней Благовещенской церкви, у левого клироса, на могильной плите выбита самая яркая из русских эпитафий: «Здесь лежит Суворов».

Ещё одна, подобная «Снигирю», вершина суворовской поэзии – стихотворение адмирала А.С. Шишкова, подобно Державину, входившего в знаменитую «Беседу…» и оставшегося в истории русской литературы идеологом консервативного направления в отечественной словесности начала XIX в.. Шишковская эпитафия Державину хорошо известна зрителям пудовкинского кинофильма «Суворов». В этом фильме сам полководец в Кончанском декламирует шишковскую эпитафию:

Остановись, прохожий!

Здесь человек лежит, на смертных непохожий.

На крылосе в глуши с дьячком он басом пел,

И славою как Петр иль Александр гремел.

Ушатом на себя холодную

лил воду,

И пламень храбрости вливал в сердца народу.

Не в латах, на конях, как Греческий герой,

Не со щитом златым, украшенным всех паче,

С нагайкою в руках и на козацкой кляче,

В едино лето взял полдюжины он Трой.

Не в бро€ню облечен, не на холму высоком,

Он брань кровавую спокойным мерил оком,

В рубахе, в шишаке, пред войсками верхом,

Как молния сверкал, и поражал как гром.

С полками там ходил, где чуть летают птицы.

Жил в хижинах простых, и покорял столицы.

Вставал по петухам, сражался на штыках;

Чужой народ носил его на головах.

Одною пищею с солдатами питался.

Цари к нему в родство, не он к ним, причитался.

Был двух Империй вождь; Европу удивлял;

Сажал царей на трон, и на соломе спал.

В суворовской эпитафии адмирал Шишков превзошел себя: это, бесспорно, самый выдающийся образец его поэтического творчества. Мифологизированное противостояние столичной «Беседы…» и московского «Арзамаса», шишковистов и карамзинистов, не было борьбой бесталанного и талантливого, серого и яркого. В русской литературе остались и «арзамасцы» – Пушкин, Жуковский, Вяземский, многие другие – и участники «Беседы…»: Крылов, Державин, молодые Грибоедов, Катенин и Бобров. Хвостовское графоманство и литературная воинственность благородного Шаховского не затмевали в «Беседе…» державинских традиций. Суворовская эпитафия Шишкова, выполненная в державинских традициях и с оригинальным талантом учёного и адмирала, была написана ещё до «Беседы…» и стала самой популярной эпитафией Суворову. Шишков прочувствовал фактуру суворовского чуда – в его эпитафии присутствует солдат-богомолец, стоик и любимец славы. Ключом к разгадке суворовского феномена у Шишкова становится «непохожесть» полководца на других смертных, контрастные образы, царапающие читательское воображение. Каждая строка стихотворения раскрывает новую грань этой «непохожести». Думаю, что создатели кинобиографии Суворова в своей фактической неправоте оказались правы психологически: Суворову бы понравилось шишковское стихотворение, он поставил бы его в ряд со своими любимыми творениями Державина, античных поэтов и макферсоновского Оссиана, которого Суворов любил по переводу Ермила Кострова. Заслуживает внимания и шишковская «Надпись к памятнику Суворову на Царицыном лугу» (заметим, что Хвостов после установки памятника Суворову написал ни много ни мало оду скульптору Козловскому):

Для обращения всея Европы взоров

На образ сей, в меди блистающий меж нас,

Не нужен стихотворства глас;

Довольно молвить: се Суворов!

В литературных кругах авторитет Суворова оставался высоким и через много лет после смерти полководца, во времена новых героев, прежде всего – героев 1812 г. К лучшим страницам истории Суворова обращался Семен Бобров, не забывал своего великого друга граф Хвостов, самим своим сардинским графством обязанный Суворову. Еще при жизни Суворова Хвостов отзывался на все победы знатного родственника пространными стихами. Уже в «Беседе…» Хвостов не расставался с образом Суворова, и, может быть, полуслучайные упоминания полководца в поздних стихах Хвостова представляют больший интерес, нежели его пространные ранние оды суворовским победам.

Именно в письмах Хвостову Суворов был наиболее открытым и прямым, именно Хвостов был первым читателем большинства стихотворений Суворова. Воспоминания о друге, запечатленные в поздних стихах Хвостова, стали скромным литературным монументом полководцу. Перед европейской кампанией 1799 г. Суворов жил в петербургском доме Хвостова, в котором позже и умер. И Хвостов имел право написать:

Премудрости рукой водя, как на войне,

Герой участие в сих тайнах вверил мне.

(«Живописцу моему», 1812 г.)