Гений войны Суворов. «Наука побеждать»
Шрифт:
Гуманный внук воинственного деда,
Простите нам, наш симпатичный князь,
Что русского честим мы людоеда,
Мы, русские, Европы не спросясь!..
Как извинить пред вами эту смелость?
Как оправдать сочувствие к тому,
Кто отстоял и спас России целость,
Всем жертвуя призванью своему…
Кто всю ответственность, весь труд и бремя
Взял на себя в отчаянной борьбе,
И бедное, замученное племя,
Воздвигнув к жизни, вынес на себе —
Кто, избранный для всех крамол мишенью,
Стал и стоит, спокоен, невредим,
Назло врагам, их лжи и озлобленью,
Назло, увы, и пошлостям родным.
Так будь и нам позорною уликой
Письмо к нему от нас, его друзей!
Но нам сдается, князь, ваш дед великий
Его скрепил бы подписью своей.
После серии покушений на царя А.А. Суворов убедился в резонности тютчевских упрёков. Тютчев был искренним охранителем, государственником, верным идеалам А.В. Суворова. Чем консервативнее были убеждения русских поэтов, чем
Жизни баловень счастливый,
Два венка ты заслужил;
Знать, Суворов справедливо
Грудь тебе перекрестил!
Не ошибся он в дитяти:
Вырос ты – и полетел,
Полон всякой благодати,
Под знамена русской рати,
Горд, и радостен, и смел.
(1835)
Суворов как символ смелости, мужества и благородного аскетизма стал героем стихотворения К.Н. Батюшкова «Сравнение» (1810). Эта лаконичная поэтическая шутка определённо выражает распространённое в 1810-х гг. отношение к суворовскому феномену. Суворов был для Батюшкова (1787–1855) героем из недалёкой, но уже легендарной, почти как золотые века Античности, старины. Константин Николаевич Батюшков пишет:
«Какое сходство Клит с Суворовым имел?»
– «Нималого!» – «Большое».
– «Помилуй! Клит был трус, от выстрела робел
И пекся об одном желудке и покое;
Великий вождь вставал с зарей для ратных дел,
А Клит спал часто по неделе».
– «Все так! да умер он, как вождь сей… на постеле».
Стихотворение это не было включено Батюшковым в книгу «Опытов в стихах и прозе». Вечный спор двух философствующих оппонентов – А и В – кажется здесь малость принуждённым. Важная для Батюшкова мысль о бренности всего земного (и великий стоик Суворов, и трусоватый эпикуреец Клит получают в итоге постель и смерть) здесь выражена робко. Читателю может показаться, что стихотворение попросту высмеивает несостоятельность логики оппонента А, утверждающего, что между Суворовым и Клитом имеется большое сходство. Современного человека, несомненно, заинтересует понятие «великий вождь» – такое знакомое, краснознамённое – встретившееся у Батюшкова: оппонент В так величает Суворова.
Революционный культ молодости, характерный для максималистов-мыслителей, действовавших в переломные для России эпохи, конфликтовал с суворовской культурой. Этот конфликт отразился в записках Юрия Карловича Олеши – как и многие поляки, он был суворовским недоброжелателем. Юрий Олеша пишет: «Самое привлекательное для моего внимания за всю мою сознательную жизнь была оглядка на существование за моей спиной Наполеона. Чем так привлекает эта судьба? Она есть не что иное, как символ человеческой жизни с ее молодостью, устремлением в будущее и концом, все еще устремленным куда-то – в закат, в даль острова Святой Елены. Еще мальчиком, при переходе из одного класса в следующий, я получил в качестве награды книгу, которая называлась «Чудо-богатырь Суворов». Это была толстая, дорогая книга в хорошем, красивом переплете, почти шелковом, с изображением, в котором преобладал кармин, какого-то мчащегося воина с пикой, казака. Она мне очень понравилась, эта книга. По всей вероятности, она была составлена в патриотическом духе, снижающем французов – Массену и Макдональда, и других молодых героев – и поднимающем жестокого старика Суворова. Миром управляют старики. Был прорыв в этом смысле, когда появился Наполеон. Чудо молодости осветило историю необыкновенным светом альпийских гор, короны Карла Великого, которую император сам надевает на свою голову, героических поступков, красивых слов, умных мыслей, научных открытий. Именно старик – Суворов – при появлении этого света мечется по долинам Италии, стремясь потушить его. Перешедший на сторону старости, предатель молодости, Александр Первый решает со стариками дела Венского конгресса…»И далее – в том же революционном духе. Как силён этот агрессивный запал! Любимые герои Олеши – мятежники, сражающиеся поодиночке или всей сворой с традиционным миром, конечно, не могут ужиться с Суворовым. С усмирителем бунтов и мятежей. Сочувствие Наполеону даже в устах талантливого Олеши выглядит по-смердяковски. «Молодые» дважды в ХХ в. обрушивались на стариков, уничтожая старый мир во имя нового. Дважды «старорежимные» манеры воспринимались как нечто враждебное – после семнадцатого и после девяносто первого года. Молоды были большевики, и даже Сталин на заре индустриализации по-олешински обмолвился, что Россию «били польские паны… за отсталость». С 1936 г. тот же Сталин уже не вуалировал своего уважительного отношения к истории России, и в пудовкинской кинобиографии Суворова показано, как, к неудовольствию Юрия Олеши, польских панов бьёт русский полководец. В конце 1980-х молодые снова обрушились на стариков, прокляли их дело, а в конце концов оставили собственных дедов без гроша, превратив родных «гренниз» в попрошаек. Молодое правительство молодого Гайдара на свой лад продолжило дело Наполеона. Слишком молодые генералы сделали нашу военную историю последнего десятилетия трагической. Что же до Олеши, стоит ли осуждать писателя за такое отношение к Суворову, к России, к Наполеону, заслужившему репутацию антихриста… Важнейший критерий творчества – свобода самовыражения. Если бы космополит Олеша маскировался под патриота-государственника,
Великолепием и блеском ослеплён,
Кладбища гость живой между могил таится:
Читает надписи, – и верит, – и дивится…
Кто ж эти дивные?… Не разберёт имён!
Их время строгое с потомством рассудило;
И лести, и делам поверку навело;
Из памяти людей их память истребило
И с меди, с мрамора их имена снесло… —
Но вот – густой травой закрытая от взоров
Могила. Нет на ней ни одного стиха!
Простая, белая доска
А на доске написано:
СУВОРОВ.
Для Михаила Юрьевича Лермонтова Суворов был образцом «слуги царю, отца солдатам». Поэт, на личном опыте познавший, что такое армейская служба, придавал особенное значение охранительным подвигам Суворова в Польше и на Кавказе. В то же время Лермонтов, как и Байрон, был поражен величием измаильской победы. Легенда о взятии Измаила, конечно, присутствует в творческом наследии Лермонтова. В 1830 г. Лермонтов, как и Пушкин, стихами отозвался на польские события. И, подобно Пушкину, шестнадцатилетний поэт вспоминает Суворова:
Опять вы, гордые, восстали
За независимость страны,
И снова перед вами пали
Самодержавия сыны,
И снова знамя вольности кровавой
Явилося, победы мрачный знак,
Оно любимо было прежде славой:
Суворов был его сильнейший враг.
Загадка этого стихотворения состоит в том, что его можно связать не только с польскими событиями тех месяцев, но и с революцией 1830 г. во Франции, и с кавказскими восстаниями того же времени. И во всех случаях упоминание Суворова оказывается уместным. В том же 1830-м, но несколько ранее, Лермонтов уже поднял суворовское знамя охранительства противу «знамени вольности кровавой» в известном стихотворении «Предсказание», в ХХ в. воспринимающемся как и впрямь пророческое:
Настанет год, России черный год,
Когда царей корона упадет;
Забудет чернь к ним прежнюю любовь,
И пища многих будет смерть и кровь…
Лермонтов был восприимчив к силе суворовской легенды. В известной «нравственной поэме» «Сашка» Лермонтов снова обращается к образу Суворова – покорителя Польши:
Когда Суворов Прагу осаждал,
Её отец служил у нас шпионом…
В повести 1834 г., известной под названием «Вадим» (авторское название повести не установлено), Лермонтов вводит образ Суворова во взволнованный внутренний монолог молодого героя: «Между тем заботы службы, новые лица, новые мысли победили в сердце Юрия первую любовь, изгладили в его сердце первое впечатление… слава! вот его кумир! – война, вот его наслаждение!.. поход! – в Турцию… о, как он упитает кровью неверных свою острую шпагу, как гордо он станет попирать разрубленные низверженные чалмы поклонников Корана… как счастлив он будет, когда сам Суворов ударит его по плечу и молвит: молодец! Хват… лучше меня! Помилуй Бог!.. о, Суворов верно ему скажет что-нибудь в этом роде, когда он первый взлетит, сквозь огонь и град пуль турецких, на окровавленный вал и, колеблясь, истекая кровью от глубокой, хотя бездельной раны, водрузит в чуждую землю первое знамя с двуглавым орлом! – о, какие поздравления, какие объятия после битвы…» Из этих слов ясно, каким кумиром был Суворов для лермонтовского юноши – кумиром, способным затмить первую любовь романтика. Суворов здесь выступает как деятельный романтический герой, заражающий всех своей энергией, зовущий на подвиги. Можно подумать, что это было не только чувство молодого героя повести, но и до некоторой степени чувство самого Лермонтова – может быть, юного, шестнадцатилетнего, более юного, чем автор «Вадима»… Для Лермонтова в то время Суворов был байроническим героем – мужественным и отверженным; одновременно и мятежным, и карающим мятежников.
Суворов стал героем и романтической героической драмы Сергея Глинки «Антонио Гамба, спутник Суворова на горах Альпийских». С. Глинка исследовал и литературное наследие Суворова. Из множества романов и лубочных историй о Суворове, ходивших в XIX в., обращает на себя внимание курьёзная комедия Н.Куликова «Суворов в деревне, в Милане и в обществе хорошеньких женщин». В наследии А.Н. Майкова мы находим яркое стихотворение «Менуэт. Рассказ старого бригадира», написанное предположительно в 1873 году. Это талантливая поэтическая зарисовка екатерининского века; и пусть не Суворов, а Потемкин является в апофеозе этого стихотворения, я считаю это стихотворение одним из самых «суворовских» в нашей поэзии. Право, удивительно, что О.Э. Мандельштам, если верить воспоминаниям Н.Я. Мандельштам, порывшись в поэзии Майкова, не нашел там ни одного замечательного стихотворения. Впрочем, литераторские попытки воссоздания искусственной объективности – когда иной автор пытается разом восхититься всеми стихотворениями, скажем, Велимира Хлебникова и Ивана Бунина, приносят литературе куда больший вред, чем честная субъективность несправедливого к Майкову Мандельштама. Читаем «Менуэт»: