Георгий Иванов - Ирина Одоевцева - Роман Гуль: Тройственный союз. Переписка 1953-1958 годов
Шрифт:
Я пишу из деревни. Приехал сюда в волнении, ибо в Н<ью> Й<орке> так и не смог ни на минуту приступить к статье (а она в меня уж засела, как заноза в душу). Волновался, ибо — музыку-то уж забыл, уж вышла, вылетела — и думал, что во второй раз не наиграю. Но нет, ничего, идет дело. Сейчас я уже ее почти кончаю по переводу – во второй (и даже в третий) текст. Действую уже «острыми карандашами». ПОЛУЧИЛОСЬ. ТО, ЧТО ХОТЕЛ. УЖЕ ЗНАЮ. И могу, как Пушкин — прыгать и кричать — «ай, да Пушкин! ай, да Пушкин!» [531] Но пондравится [532] ли Вам — не ведаю. Если у Вас хороший вкус—то да. Думаю, что да. Здесь буду до 10 сент. Если время будет (в Н<ью> И<орке> я пропадаю в душевной, духовной и бытовой затормошенности), то, м. б., пришлю Вам даже корректурный оттиск. Но не обещаю. Все дело будет зависеть от темпов. Книга НЖ уже готова за исключением моей вот этой растреклятой статьи и статьи Карповича. Из-за моей не могу начать печатать книгу, ибо она идет сразу после стихов. Исправления в В<аших> стихах все сделаны. За этим я слежу очень. Кстати — прошу разрешения оставить Симбирскую погоду, а не Сибирскую. [533] Первое
531
В письме к П. А Вяземскому около 7 ноября 1825 г. Пушкин, окончивший трагедию «Борис Годунов», сообщал: «...я перечел ее вслух одни, и бил в ладоши и кричал: ай да Пушкин, ай да сукин сын!».
532
Просторечное «пондравится», вместо литературно правильного «понравится», скорее всего употребляется Гулем не по неведению, а сознательно.
533
Имеется в виду строчка Г. И. в стихотворении «Жизнь продолжается рассудку вопреки...». У Г. И. сначала было написано «сибирская погода» вместо окончательного, предложенного Гулем: «симбирская погода».
Кончаю. Закругляюсь.
Олечка собрала для И. В. вещи оч<ень> приятные, на наш взгляд. Пойдут скоро к Вам. Она готовит сразу три посылки во Францию — вот и пойдут все три бегом.
Еще раз мерси и до свидания!
Ваш конгениальный критик (но от бутербродов отказываюсь — не убеждайте, не могу... даже «представить» страшно... вот до чего ж я не петербургский денди, а пензенский захолустный провинциал; правда?).
Крепко жму руку Вам и цалую у Ирины Владимировны
Ваш <Роман Гуль>
79. Ирина Одоевцева и Георгий Иванов — Роману Гулю. <Начало сентября 1955>. Йер.
<Начало сентября 1955>
Дорогой Роман Борисович,
Я ждала с превеликим нетерпением ответ на мое предложение — и вдруг оказывается, что Бы ничего не получили. До чего-до-слез-и-до-рыданий обидно-досадно. [534] Хотя Бы в Нью-Йорке и очень заняты, все же, пожалуйста, напишите мне сразу. Мне вредно волноваться, а я вот уже десять дней киплю в ожидании и волнении.
534
«Обидно, эх, досадно. / До слез и до мученья...» — романс В. Р. Бакалейникова (слова А. Б. Кусикова, около 1916).
Статью Г. В. Вам действительно написал. Могу это клятвенно засвидетельствовать, т. к. я ее переписываю. Хотела кончить переписку сегодня, но раз торопиться уже не стоит, вышлю ее в субботу. И сама отнесу на почту.
С сердечным приветом
И. О.
Дорогой Роман Борисович,
Это не письмо, a post-scriptum к письму политического автора. Письмо же последует, когда — надеюсь скоро! — получу Вашу статью. [535] Пока только ознакомился с объявлением и содрогнулся — Горская! [536] Понимаю, что на затычку, в типографской спешке, а все-таки нехорошо. Это ведь, по Вашему же слову, ниже ватерлинии — даже ниже-ниже, то самое, что по этой линии скользит на «самое дно колодца», рифмуясь с дном. [537] Вот и Вы проявили аппетит к тому, что Врангель кушал с бутербродами.
535
Роман Гуль. «Георгий Иванов» («Новый журнал». 1955» сентябрь, кн. XLII. с. 110-126).
536
Антонина Горская, рожд. Антонина Алексеевна Подерни, в замужестве Гривцова (1893-1972) - поэт, литературный критик, мемуаристка, с 1917 г. жила в Иране, с 1922 г. в Париже. Г. И. знакомился с содержанием очередной книжки «Нового журнала» до знакомства с самим журналом - по рекламному объявлению, дававшемуся в «Русской мысли». Помимо статьи Гуля, в кн. XLII объявлены и стихи Антонины Горской.
537
Аллюзия на собственное стихотворение Г. И. из «Роз»: «В глубине, на самом дне сознанья, / Как на дне колодца - самом дне...»
Ну, значит, «пока». Жму Вашу руку.
Ваш Жорж.
Не хотите Адамовича — и не надо. Ульянов отлично напал. [538] Поцелуйте его в носик. Мандельштама обязательно и моментально напишу. Очень хочу - это пойдет.
<На полях:> Кстати, Горскую в лит. обществе Парижа зовут низкосрачка.
80. Георгий Иванов - Роману Гулю. 12 сентября 1955. Йер.
538
О какой статье или выступлении Ульянова идет речь, сказать трудно: все они содержат множество выпадов против догматических положений, устоявшихся мнений и авторитетов.
12 сентября 1955
Beаu-Sejour
Hyeres (Var)
Дорогой Роман Борисович,
Это тоже «не письмо». Письмо будет, когда получу от Вас нетерпеливо-трепещуще-ожидаемый оттиск. Будьте душкой, пришлите его авионом, а то знать, что статья вышла и ждать еще месяц, пока приползет, три недели спустя (а то и позже) книжка Нов. Журнала, ей-Богу, томительно при моем высоком артериальном давлении. Ну, пожалуйста, не поленитесь и не поскупитесь сделать это сам.
Чтобы не забыть: я хочу, если с Вашей стороны не имеется препятствий, написать рецензию о
Покорная просьба — пришлите на мое имя денежки за прилагаемые шедевры И. В. и за мой Дневник. Это, к сожалению, тоже крайне срочно. Вдруг стало «по непредвиденным обстоятельствам» досрочно срочно. Т. е. сидим без гроша. Пошлите, если можно, как в монморассийские [540] времена — чек на американский банк из Вашей чековой книжки (а не перевод или туристический чек). Этим способом мигом меняется по лучшему курсу. Очень обяжете.
539
Георгий Адамович. «Одиночество и свобода». Нью-Йорк, 1955.
540
Описка: нужно «монморансийские». Но подсознание Г. И., видимо, тянет его к чему-то «российскому».
Симбирская, так симбирская — нам что. Пожалуй, действительно Симбирская приятнее. Приглядите только непременно, нет ли вообще какой типографской (а то и авторской) чепухи. Пишу безграмотно, а опечатки переживаю очень болезненно. Все это очень забавно и смешно, что Вы пишете о бутербродах Врангеля. Но человек это был поразительный. Верьте на слово. Удастся ли мне подать его так, чтобы убедить, вопрос другой. В моей жизни, богатой всяческими встречами, таких необыкновенных, как он, людей было штуки три–четыре. Широко считая. С сомнениями, выбросить ли из этих трех–четырех Зинаиду или Блока, чтоб дать место Розанову. Ну, а какой-нибудь Гумилев или Брюсов — смешно даже говорить. Меня и тянет теперь поставить — как мне сейчас — одна нога в гробу — представляется, все на свои места. Совсем из другой оперы пример: Леонид Андреев (случилось, хотя и <не> нашего круга, близко знать) был при всей своей славе и при всех недостатках подлинный всероссийский талантище, совершенно неоцененный. И ведь даже имя забыто, а Горький мировой писатель. Или, не в обиду сказать, покойник Бунин. [541] Ну и другие. А Хлебников, нынешний учитель и гений. «Родился в семье попечителя учебного округа», как сообщается в советской биографии. Ну и родился от папы тайного советника кретин из кретинов и — талантище опять-таки! — Маяковский, использовал его до конца в свою пользу. А ведь всего-то в Хлебникове было, что он сопли сам не умел утереть и раздражался, если приятели утирали. [542]
541
Велимир (наст, имя Виктор Владимирович) Хлебников (1885-1922) — один из создателей и лидеров русского футуризма, родился в дворянской семье, его отец, ученый-орнитолог, на самом деле был попечителем Малодербетовского улуса в Астраханской губернии, где и родился поэт.
542
Резко сатирический портрет Хлебникова дан в «Петербургских зимах». Несколько раз образ Хлебникова Г. И. обсуждал в переписке с В. Ф. Марковым. Вот постулат Г. И. в этом диалоге: «Ваше общее отношение к сюрреализму-футуризму мне кажется обоснованным, но я считаю, что сам "председатель Земного шара" был тем, что он был: несчастным идиотиком. с вытекшими мозгами <...>. Его выдумал Маяковский для партийных надобностей...» (письмо к Маркову 14 окт. 1955). Все-таки вопрос о Хлебникове для Г. И. был не совсем простой. 1 мая 1957 г. он писал Маркову: «Тянет (как с шампанского на квас) к некоему воображаемому Хлебникову. Не к подлинному — в нем не нахожу ни цутельки. Так, как к местному Графу Лотреамону с "Песнями Малдорора" (или как). Вы, наверное, отведали и этого фрукта. И заметьте — та же история: к этому Графу, как у нас к Хлебникову, тянутся инстинктивно "лучшие элементы", вот, вроде Вас. И я это понимаю и такому тяготению втайне сочувствую. Но все это топор во щах, требуется много, много набрать разного, чтобы сварить щи из такого топора. С другой же стороны <ясно>, что и Хлебников и Лотреамон — пища богов для всевозможных жуликов и шарлатанов. И чем больше Вы напишете диссертаций о Великом поэте, тем с большим основанием (и успехом) всевозможное жулье будет им в свою пользу пользоваться». Так что Г. И. вполне понимал притягательность футуриста. Последнее упоминание Хлебникова в письмах к Маркову помещено в такой контекст. «Ремизова, м<ежду> пр<очим>, я непритворно люблю и всегда любил. Это, в каком-то смысле, с молодости был мой "Хлебников" — что-то, чем и за что стоит бить морду всяческим академиям» (без даты).
Пишу все это некстати — т. к. цель письма, чтобы прислали мне чек и оттиск и сами бы написали как и что. Кроме того, при вашей «замотанности» в Нью-Йорке вряд ли станете разбирать мой почерк на отвлеченные, ни к селу ни к городу, темы. Этот почерк мой бич. Запишу какую гениальную мысль, а потом смотрю, смотрю и разобрать не могу. Мне бы диктофон. Впрочем, вещь слишком ценная, трудно удержать. Заложил бы в ломбард и не выкупил бы. Так что не жалею.
Здесь после трех месяцев ада в 40º — наступил рай. И рай, с полнейшей гарантией, что до следующего июля будет, непререкаемо, раем. У Вас, я думаю, все-таки в разных Пальм-Бичах такого нет. И притом ни змей, ни комаров, ни законов о нравственности, ни Библии. Даже иконки и портрет «Николашки Кровавого», [543] без которых неудобно в русских домах — здесь не нужны. И хотя мне строжайше запрещено даже смотреть на спиртное, но насупротив в бистро такое чудно замороженное rosé, что выпьешь литрик в расстановку и надо делать усилия, чтобы дорифмовать дьявольски безнадежные, как мне это полагается, стихи.
543
«Николаем кровавым» называли в революционной среде и печати Николая II.
Ну, жму Вашу ручку. Хотел бы все-таки с Вами увидеться в этой жизни. На том свете, если он и есть, как найти друг друга в ста миллионах новых знакомых. Если есть тот свет — то попадешь туда, точно в советскую Москву. Тысячи и тысячи незнакомых физиономий и «от прошлого ничего не осталось».
Политический автор кланяется и очень интересуется своим стишком о кофте [544] — о котором в «не письме» Вы ни слова не упоминаете. Политическому автору ето обидно.
544
См. письмо 77 со строчками Одоевцевой: «Голубая кофта — / Гуль-то, Гуль каков-то» в стихотворении «Чудные подарки...».