Германтов и унижение Палладио
Шрифт:
И могло ли со стороны показаться, что что-то, что «англичанин» вроде бы передал Германтову, тот торопливо запихал в сумку?
Случай, всего-то – случай?
Случай, не случай, могло ли, не могло показаться, но двое из трёх боснийцев – или албанцев? Или кавказцев? – после этой подозрительной сценки многозначительно переглянулись – вот он, моментик истины, вот! С этого мига их уже интересовал не только «англичанин», но и «француз» со своею сумкой, сумка, пожалуй, их заинтересовала даже больше, чем сам «француз». Двое из трёх «боснийцев» бесшумно встали и покинули бар. Германтов, получая сдачу, их отсутствию ни в зеркале, ни за реальным столиком уже не придал значения; он и «англичанин» вышли из «Даниели» одновременно, Германтов свернул направо, к Сан-Марко, к Пьяццетте, а «англичанин» пересёк набережную, направляясь
«Почему иду туда, сворачиваю сюда?» – счастливо спрашивал себя Германтов, не способный уже объяснить себе ни одного своего поступка. Какая-то сила вела его, и он доверился обезличенному поводырю.
Всё окрест было уже не в фокусе, расплывалось, дрожало-плыло.
Мало что опьянел от заката, так ещё и выпил.
Смешно: какое уж тут чувство реальности.
Так славно подействовал на Германтова коньяк, так славно! Голова приятно кружилась, совсем легко и чуть-чуть кружилась, а выдержанное в дубовых бочках тепло всё ещё разливалось по телу, и, миновав угол Палаццо Дожей, он, не упуская из сектора бокового зрения стекловидную лагуну с потемневшим-уснувшим Сан-Джорджо-Маджоре и оскальзываясь на зашлифованных подошвами плитах, по инерции ещё сделал несколько шагов вдоль набережной, но машинально свернул направо, на Пьяццетту, и в радостно-тихом своём возбуждении-воодушевлении, в бездумных ожиданиях чего-то вымечтанного, хотя неясного, в ожиданиях, которые внушало ему что-то и помимо алкогольного разогрева, опять-таки машинально прошёл он между двумя колоннами-символами – колоннами двух святых, Марка, с крылатым львом, и Теодора, с пронзаемым копьём крокодилом, – хотя с детства знал Германтов со слов Сони, что такой вот проход между этими историческими колоннами издавна считался плохой приметой.
Как бы то ни было, ещё через несколько шагов он захотел выпить кофе. Слева, за колоннами библиотеки Сансовино, под белёсыми морщинистыми маркизами, похожими на увядшие перевёрнутые вниз головами тюльпаны, поблескивали ювелирные витрины, там же было кафе, белые его столики выплеснулись на мраморы, играл оркестр… Тёплая волна воздуха окатила музыкой, соблазнительными запахами кофе, жареного миндаля и корицы, ванили, но Германтов зашагал, как на автопилоте, дальше и снова взял слегка вправо, свернув к Пьяцце, к прогалу между собором и кампанилой.
Бывали ли вы когда-нибудь тёплым вечером на Пьяцце, залитой розовым светом фонарей-канделябров? Если бывали, то припомните, конечно, спазм волшебной истомы и – одновременно – подъём всех чувств, который вы не могли не испытать, очутившись в этом нереальном пространстве, в пёстрой, когда-то раз и навсегда заведённой человеческой круговерти…
А ведь действительно на вечерней Пьяцце было очень оживлённо, хотя карнавал закончился, а туристский сезон пока что не стартовал. Закат угас, но включились розовые фонари, и лица порозовели, словно одномоментно у всех гуляк подскочила температура; публика наслаждалась ласковым тёплым мартовским вечером, плавно перетекавшим в ночь.
Не чудеса ли?
В хмельной радости Германтов спешил окунуться в эту залитую розовыми огнями праздность…
Между тем Германтов, спонтанно испытывая всю ту гамму чувств, что полагалось бы всем нам испытывать, окажись мы в этом помеченном Богом месте, ещё и подумал: удивительная, комплексная какая-то театральность пространства, обстроенного универсальными – на все времена, на все постановки – декорациями. Здесь тебе и сцена, и зрительный зал, и фойе, к тому же театральные пространства были совмещены с активированной киноплощадкой: в розовом мареве слепяще горели два белых софита, стрекотала камера. Да ещё на естественной сцене, которая поглотила всю удлинённую трапециевидную площадь, была искусственная сцена поменьше, словно дожившая до наших дней со времён Гольдони: грубовато сколоченный деревянный помост под стареньким присобранным, с фестонами, красно-коричневым бархатным занавесом – за занавесом на два голоса пробно распевались куплеты – и обвислыми полотняными кулисами. Да ещё в фойе под небесным сводом, так же как зрительный зал и сцена чудесным образом занимавшим всю площадь, были два конкурировавших между собой кафе с белыми столиками, белыми ажурными креслицами и со своими оркестриками: Florian –
Мавры били в колокол на часовой башне – один удар, второй, третий…
Скоро начало представления?
Удары в колокол вместо третьего звонка?
Германтов считал гулкие удары, но сбился со счёта; он обошёл сценический помост с занавесом и кулисами и, держась подальше от Гулливера на ходулях, направился к углу площади, к столикам Quadri…
– А кого там у Floriani, под аркадой, снимают? – его обгоняла разговорчивая русскоязычная пара, знакомая ему по книжному магазинчику, по их уничижительным репликам касательно его не прочитанной ими книги.
– Там Бродский и Рейн, по-моему, попивают кофе.
– Уже лет двадцать как попивают, – рассмеялась женщина, тряхнув головой так, что длинные волосы разлетелись, – никак им не наговориться?
– Больше, чем двадцать, – поправил мужчина, – и никогда уже им не наговориться, никогда.
– Почему?
– Их не отпускают и уже не отпустят вечные темы.
– Ты вчера проходил мимо них…
– Да, вчера Бродский назвал греческие мифы античным сюрреализмом.
– Метко!
– И – не редко! Наш последний нобелевец неиссякаем.
Странный диалог, с запозданием удивился Германтов, ведь беседу Бродского и Рейна отсняли давным-давно и показали по телевизору.
Германтов обернулся – там, под одной из арок, действительно сидели за столиком Бродский и Рейн; освещённые софитом, они отлично выделялись на фоне тёмного арочного провала. А за головами зевак, свидетелей вечной телесъёмки, Германтов не мог не заметить сутулую спину и удлинённый затылок Даньки Головчинера.
– А здесь что снимают, кино? – спросила растрёпанная женщина.
– Заключительную серию «Преступления в Венеции».
– Заключительную? – опять рассмеялась женщина. – Свежо предание. Я-то была уверена, что они никогда не кончат.
Германтов чуть не налетел на карлика, на руке его сидел попугай.
Германтову показалось, что этого карлика с попугаем он уже где-то видел; и в этот же момент попугай взлетел.
– Правда, что в последней серии снимется… ну как его? Тот, который в Голливуде человека-паука сыграл?
– Говорят, клюнул на бешеный гонорар, – пара прошла к столику, а Германтов, интуитивно выбирая меж свободными столиками тот, который мог бы его устроить, дивился свойствам розовой подсветки, излучаемой фонарями. Такая плотная, словно бы сгустившая воздух, словно равномерно заполнившая законсервированными молекулами заката всю площадь, как трапециевидный сосуд, подсветка эта – сплошную упругость её он не без радостных усилий преодолевал – ещё и нежно накладывалась на испещрённые бессчётными арочками стены Прокураций, слегка темневшие кверху, к звёздной черноте неба, хотя и графично выделяясь на его фоне розовыми зубчиками надкарнизных деталей. На лицевом же фасаде собора розовая подсветка и вовсе воспринималась как раз и навсегда подкрасивший мозаичную, лепную и резную узорчатость и даже пропитавший все эти муар-камни закатный отсвет.
– В Венеции всё, – забавно повертела растрёпанной головой, – немного бутафорское, правда?
– Правда, но хорошо, что – немного.
Вечный закатный отсвет на вечном празднике?
Прощальный отсвет – знак светоцветовой пограничности как венецианского постоянства?
Германтова окутывала текучая розовая среда, он ощущал её розовые касания лбом, щеками, на губах его оставался привкус сладковатого морса – он преодолевал эту эфемерную упругую среду, плыл сквозь розовый, прикидывающийся материальным, свет. Он уже выбрал столик – чуть в стороне от тихонько пиликавшего оркестра; были и ещё свободные столики, но почему-то он выбрал этот…