Германтов и унижение Палладио

Товбин Александр Борисович

И почему-то бритоголовый мужчина и длинноволосая растрёпанная женщина, те, что были, судя по их отрывочным репликам, не чужды искусству и чей странноватый диалог, пересекая площадь, он невольно подслушал, решили поменять столик, пересели поближе к Германтову.

И – не совпадение ли? Не переместила ли судьба или, если угодно, порученец её, аноним случай – вслед за перемещением сюда самого Германтова – драматичную игру совпадениями со Словенской набережной сюда же, на Пьяццу? В трёх столиках от столика, непроизвольно выбранного Германтовым, сидела Ванда, задумчиво вглядывалась в экранчик изящного

айфончика, ей как раз подносили кофе и блюдечко земляники со взбитыми сливками. Однако сидела Ванда к Германтову спиной, не удивительно поэтому, что он на неё не обратил внимания.

И конечно, не обратил он внимания на двух горбоносых боснийцев – албанцев? Кавказцев? – которые уселись по-соседству с Вандой, за столиком под большим зонтом, делавшим их почти невидимыми.

Мало этого: ещё и Бызова приближалась, и, шагов на десять поотстав от неё, не замечая её, – Загорская… Да, всех в этот час Пьяцца манила, а едва ли не все кофеманы смещались к Quadri, так как близ вековечного конкурента Quadri, у входа во Florian, была суета сует телесъёмки – почти вплотную к столику, за которым оживлённо беседовали, забыв о чашечках кофе, Бродский и Рейн, стояла включённая камера, толпились зеваки, но – сколько можно? Даже Данька Головчинер, глаз не сводивший со своего кумира, хотя Головчинер – и в телевизоре, и в сети – многократно просматривал-прослушивал эту высокую беседу под исторической аркой. Но даже Данька готов был уже отвести преданный взгляд свой от витийствующего поэта… Короче, Даньке тоже захотелось кофе.

Очередной акт комедии положений и – комедии ошибок?

Да-да, и заодно – трагикомедии ошибок?

Ведь если бы Данька чуть-чуть хотя бы поменял направление, а Ванда бы обернулась, весь ход событий бы изменился…

Да, подтверждаем – весь ход событий бы изменился…

Ну а Германтов тем временем усаживался за столик; он, правда поморщился, услышав родную речь – неподалёку шумела русская компания, но…

Но была и – тоже неподалёку – компания с прекрасно, со вкусом одетыми и ухоженными жемчужно-бледными женщинами, явными венецианками. Они здесь, в кафе, судя по всему, принимали иноземных гостей. Ниспадали голубые и бирюзовые ткани, расшитые серебристые шали; доносился тонкий аромат духов.

Очень мило допела неаполитанскую песенку молодая певица, скрипки оркестра запиликали что-то плаксиво-цыганское.

Удачная позиция: он и фасад Прокураций видел, и кокошники и стрелы собора, мерцавшего в розовом свечении, и людской круговорот на паркете площади, и даже – с угла – помост со стареньким бархатным занавесом.

– Они, – донёсся голос растрёпанной женщины, – не только из популярных площадных комедий дель арте что-то сыграют, покажут ещё и сценки из «Гамлета».

– Кто они?

– Питерские студенты, из Театральной академии.

– Откуда ты знаешь?

– Афишу видела.

– «Гамлета» тоже представят как площадную комедию?

– Почему нет? В балагане всё возможно.

– Завтра они же сенсационное продолжение «Чайки» выдадут.

– В чём сенсация?

– Треплев раздумает стреляться, а Тригорин утонет в озере при ловле рыбы…

– Утонувший Тригорин – это находка, а вот незастрелившийся Треплев – совсем уж грустное будет зрелище.

– В балагане же всё возможно.

Ну да…

Прохаживался Гулливер в парике с седыми буклями, в тёмно-зелёном кафтане, на ходулях, в одной руке он держал на палочке афишку представления, а в другой – крохотную чашечку кофе, к которой картинно прикладывался губами.

Ходячая реклама и спектакля, и Quadri?

И как не спотыкался? В ходулях потешно путались карлики.

Звучала музыка.

– Вот и атмосфера, густая-густая, хоть ножом режь, – сказал себе Германтов и снял с плеча сумку.

В этот момент Вольман подлетал на глиссере по отблескивавшей сталью воде к гостиничному причалу у коробчатой махины «Хилтона-Киприани».

Благодушие, внушённое отменным виски, испарялось, засосала в груди тревога: опять он ругал себя за то, что неосторожно связался с рутинным аукционом, опять думал об угрозах Кучумова.

– Да, вот и атмосфера, – повторил Германтов и удовлетворённо потянул носом: и тут пахнет кофе, ванилью, жареным миндалём.

Да ещё – тихая мелодичная музыка, профили утончённых венецианок, еле уловимый аромат духов.

Уют и покой.

Хорошо!

– Здесь, говорят, в последнее время вместо моцартов с гайднами и венских вальсов русско-советские песни наяривают.

– Почему нет? Русские идут, растёт спрос.

Взяв за кружевную спинку, пододвинул невесомое пластмассовое креслице, сел. Официант в белом поднёс карту, а Германтов, не заглядывая в меню, попросил сразу принести минеральную воду, кофе и миндаль. Радостно – вот и атмосфера, вот и атмосфера! – вытащил ноутбук из плоского накладного кармана сумки… Хлопок: лопнуло стекло софита, посыпались осколки, но оркестр играл, и Германтов с какой-то безучастностью улыбнулся – всё вокруг принадлежало ему, и спонтанный спектакль в многолюдном этом зале под открытым небом ставился для него одного, ну а стёкла в его зрелищном владении, пусть и разбиваясь, могли разбиваться лишь к счастью.

Открыл ноутбук, однако же… Сразу завис?

Перезагрузил.

И заметил вдруг невысокую, с лёгкой походкой, фигурку в длинном чёрном, с кружевной пелериной плаще и маске, пересекавшую площадь. Германтову внезапно вспомнился длиннополый чёрный плащ, свисавший с бронзового крючка на вешалке в сиявшем заморскими мраморами вестибюле дворца Беретти; неужели? Ох, в это самое время у Веры ещё длился сердечный приступ, пока лекарство не помогало, удавалось лишь снять острую боль. Оксана порывалась вызвать врача и скоро, скоро уже, через час всего, вызовет… Ох, Вера, Вера, до чего же худо было ей после ухода Германтова, мрачные предчувствия мучили…

– Правда, что смерть во время карнавала считалась в Венеции почётной и желанной? – спросила женщина с растрёпанными волосами.

– Вроде бы так, но мы с тобой опоздали на карнавал, уже рожки и ножки от карнавала остались, нам это уже не дано проверить, – ответил бритоголовый мужчина и отхлебнул просекко.

– И мне подлей.

Отпила.

– Разве карнавал не продолжался в прежние времена еще с полгода после формального завершения?

– Но главная стадия вакханалии длилась всего неделю. Потом каждый, кто хотел, продолжал гульбу на свой страх и риск.