Германтов и унижение Палладио
Шрифт:
Германтов. Пятьсот!
Веронезе (с ухмылочкой). Не может быть.
Палладио молчал, лицо его будто бы окончательно окаменело – лицевые мускулы удерживали полную неподвижность.
Германтов. Почему не могло минуть пятьсот лет?
Веронезе. Потому, что пока спал я в мрачном холодном заточении под роскошной сенью Святого Себастиана и плитами церковного пола, тут, вижу, ничего не переменилось (изящным жестом, да ещё с раскрытой книжкой в руке, обводя розовато-мерцающую Пьяццу). Ни-че-го.
Германтов запоздало хотел предложить им кофе, но они, прочтя его мысли…
Германтов.
Веронезе. Поблекшими эмблемами, поникшими стягами.
Германтов. Кто же толкает мир к переменам?
Веронезе. Те отчаянные, заряженные и нетерпеливые, которые вечно устремлены к неизвестности.
Германтов. А кто замедляет и даже останавливает движение?
Веронезе. Те, кому дорого прошлое.
Палладио кивнул и неожиданно пожаловался на ломоту в суставах.
Веронезе. Обратите внимание – здесь, на Пьяцце, являющей нам совершенное постоянство, разные времена – прошлые, нынешние и будущие – прекрасно, как может показаться, уживаются вместе; сколько раз я бывал здесь, на Пьяцце, но никогда причастности к разным временам не ощущал… (осматриваясь). Пожалуй, я ошибся, Пьяцца всё-таки изменилась – паяцы и акробаты стараются, но как-то скучно, заученно… А видели бы вы (вдохновляясь) венецианские пиры с изобильными яствами, с неотразимыми, сводящими с ума корыстными женщинами, с карликами-шутами, заглядывающими им под юбки, с плясками, с разгулом, не знавшим меры.
Германтов. Я видел.
Веронезе. Что вы могли видеть?
Германтов. «Брак в Кане», «Пир в доме Левия».
Веронезе. А-а-а-а. (Благодарно глянув). Вы, значит, видели меня в венце славы, но время моё ушло.
Германтов. Что же свыше – помимо земных борений людей, во все века одержимых противоположными целями, увлечённо-порывистых и ценящих постоянство, – определяет самоё движение времени?
Веронезе (с усмешкой). Не иначе как тайна места, привнесённая в это место гениями, но – живая, неуловимо меняющаяся. Всё бренное неожиданно, как сейчас и здесь, может оживать в ней, в тайне места. Друг мой (мягко и иронично), мне уже около пятисот лет, как вы быстренько изволили сосчитать, и, надеюсь, вы при своих подсчётах успели также одолжить мне хотя бы толику своей мудрости. И если это так, то не допускаете ли вы, что я знаю, что говорю? Да и вам (усмешка всё ещё не сходила с его узких губ), пусть вы, будучи на пятьсот лет моложе меня, и сумели все эти невообразимые пятьсот лет, промелькнувших, как один день, познать, над сказанным мною не грех задуматься. Разве живая прелесть этой площади не заверена печатью земного удела нашего, не подсвечена вековечной тайной?
Германтов. Блекнут эмблемы, никнут стяги, но ничего не меняется?
Веронезе (модулируя каждый слог). Ни-че-го. (Тут же с усмешкой себя поправив). Ничего и – всё.
Германтов. А как люди, меняются?
Веронезе (осмотревшись). Люди – самые обычные, но распалённые, такие же распалённые, насколько могу судить, как во всякую карнавальную неделю.
Хмурый Палладио еле заметно кивнул, а Германтов догадался: «Они, двое, вернувшиеся после пятисотлетнего отсутствия, для меня – люди вечного
Веронезе (вновь повторил). Самые обычные люди.
Палладио вновь кивнул.
– Смотри, человек-паук!
– Где, где?
– Вон там, смотри… На него наводят софит.
– Где, где, где – там? – с неожиданной лёгкостью повскакали со своих креслиц плечистые мужчины из компании Кита Марусина.
– Да вон, вон там он, паук, смотрите как выпендривается под камерой, смотрите, – Кит вытянул короткопалую руку.
Продефилировал с небрежно заложенными за спину руками Гулливер на ходулях, за ним бежал карлик. И – поодаль – крутили сальто, ходили колесом акробаты, девочка балансировала на шаре.
Веронезе (всё ещё листая книжку). Кто такой Хичкок?
Вот так вопрос, попался!
Германтов. Хичкок – кинорежиссёр, он снимал кино.
Веронезе (вскидывая удивлённо красивую голову). Кино? Что такое кино? И что значит – кинорежиссёр, что значит – снимал?
Палладио (привычно-монументальный, до сих пор казавшийся неповоротливо-тучным, вдруг дёрнув тяжёлым могучим своим плечом, как если бы избавиться хотел от ломоты в плечевом суставе, с юношеской живостью). Кино?
«Попался, попался, попался», – зашептал внутренний голос, и Германтов попробовал подобрать слова попроще.
Германтов. Кино – это будто бы подвижная живопись, подвижные картины натурально разыгрываются актёрами, только не на замкнутой сцене, как в театре или, к примеру, как здесь, – (протянул руку в сторону театрального помоста), – а где угодно, во всяком случае, там, где предусмотрено замыслом, другими словами, сценарием – в городе ли, на природе, в сказочных декорациях…
Веронезе. Сценарием?
Палладио (снова дёрнув тяжёлым плечом). Ещё не легче.
Германтов (снисходительно и даже не пряча явного своего превосходства над титанами Ренессанса). Конечно, всё это вам, пришельцам из другой эпохи, довольно трудно понять, ведь минуло как-никак пятьсот лет…
Палладио и Веронезе покорно промолчали, пришлось им проглотить – одну на двоих – пилюлю.
Германтов (развивая успех). Режиссёр снимает кино, вот как тот суетливый типчик в пикейной кепочке, дающий последние указания перед съёмкой знаменитой голливудской звезде, номинированной на Оскара за роль человека-паука, посмотрите…
Боясь, что своими неосторожными объяснениями лишь породит лавину новых вопросов, Германтов, всё-таки – пан или пропал – обретал уверенность. Обратив внимание бессмертных титанов на щуплого актёра, прославившегося на весь глобальный мир ролью человека-паука, он указал им также на ведущуюся чуть правее, почти вплотную к аркаде Florian'а, съёмку Бродского с Рейном. – Живые подвижные картины снимаются на специальную плёнку и затем склеиваются в назначенном режиссёром порядке, такая склейка называется монтажом; потом картины в склеенном виде многократно, с помощью специального проекционного аппарата, зрители просматривают на экране в опять-таки специально оборудованных залах.