Германтов и унижение Палладио
Шрифт:
Веронезе. Отягощённый золотой цепью? Остроумное замечаньице, вам не откажешь… (Смеясь). Председатель трибунала мне, – а для чего изобразили вы на этой картине с Господом нашим, Иисусом Христом, восседающим в центре пиршественного стола, того, кто одет как шут, с попугаем на кулаке? А я ему: шут там в виде украшения, как принято это делать. И ещё я ему, – заметьте, я поместил шута на картине далеко от того места, где находится Господь наш.
Германтов. Знаю.
Веронезе (затрясся от смеха). Знаю,
Ещё бы не знать – в файле «База» был весь протокол исторического допроса, но сейчас Германтов снова выделил слово «украшение» и снова, как и днём, когда сидел на ступенях церкви Реденторе, подумал, что для понимания творческих мотивировок Веронезе это могло бы быть ключевое слово.
Сколько же прошло времени?
Мавры ударили в колокол один раз.
Полчаса… – какого?
Палладио, потерянный и униженный ходом прогресса, всё ещё сидел неподвижно, обхватив руками скорбную голову; безвозрастный каменный монумент, снятый с пьедестала, посаженный против воли его за столик кафе.
А Веронезе, напротив, мало что восстановивший в памяти свою запротоколированную для истории победу над инквизицией, так ещё и переполненный сиюминутным счастьем, возбуждённый нежданной встречей со столь противоречивыми обличьями красоты, благодарно посмотрел на Германтова, позволившего ему заглянуть в будущее искусства; Веронезе лишь машинально промокнул бумажной салфеткой вспотевший лоб, а Германтов, опять-таки машинально, отпил кофе.
Антиподы, вот и ведут себя по-разному; ну да, несгибаемо-принципиальный Палладио, как ни крути, исторически проиграл, а визуалист-Веронезе, счастливый творец иллюзий, – выиграл.
Но куда же сейчас повело Веронезе счастливое возбуждение? Воспользовавшись тем, что ноутбук был повёрнут к нему экраном, он как заправский компьютерщик заиграл на клавиатуре, да ещё зло зашептал: вы, развернув перед нашими взорами впечатляющую панораму свершений, как вдохновляющих, так и ужасных, преподали нам чувствительный урок, но отвлечь от главного меня с Андреа не смогли, куда там, – припомните-ка: вас предупреждали, что надо бы вам умерить пыл…
О чём он?
Не о намерениях ли моих?
Заныло сердце.
Но я не отрекусь от намерений своих, – вскипал Германтов, – не отрекусь, он же, – тоже не без злости глянул на Веронезе, – не отрёкся на трибунале от шута с попугаем на кулаке… Германтову захотелось, чтобы поскорее настало утро, чтобы пискнул Saab, и они бы, он и Вера за рулём, понеслись, – ему остро захотелось сейчас же увидеть Веру, почувствовать её тепло и услышать её голос, встретиться, глаза в глаза, с горячим золотым взглядом.
– Ну так как, самоуверенный друг мой, искусствовед получает лицензию на убийство художника? – поверх обращённого к нему экрана Веронезе зло посмотрел на Германтова, пальцы его продолжали свой игровой забег по клавишам, – и вы, с лицензией на руках, выписанной вам дьявольской милостью, уже выбрали себе жертву…
Откуда он узнал про лицензию на убийство? – изумился Германтов, – это же давняя полушутливая идея Шанского.
Они что,
А недавно приснившийся Шанский уже предостерегал, и был он почему-то в клетчатых брючках?
Запахло серой.
Инфернальный шантаж?
Словно в замедленной съёмке… – колесом ходил акробат.
Девочка всё ещё балансировала на шаре…
Так, что ж со мною происходит, – судебные слушания начались и… – я себя сужу или они меня судят?
– Нет, – поправил себя Веронезе, совсем уж злобно сверкнув глазами, – на сей раз вам одной жертвы мало, вам понадобились две жертвы.
Палладио по-прежнему сидел безучастно, прикрыв глаза, обхватив сильными руками тяжёлую голову.
Антиподы? – но как же сплотились против него…
Что, что могло их сплотить?
Германтов подумал, – они меня предупреждали уже в духе криминальных разборок, когда избивали, повалив на булыжники, однако же теперь они в моей власти, поскольку я по своему усмотрению волен интерпретировать их художества, – а вслух сказал весомо, но примирительно: я вас не убиваю взглядами и соображениями своими, ибо нельзя убить умерших, я, напротив, воскресил вас, о чём свидетельствует хотя бы эта беседа, что же до прекрасных художеств ваших, цельных и искренних, то я их – ничуть не уничтожаю, а лишь интерпретирую, то есть преображаю их энергией новых мыслей.
Веронезе (с гневной усмешкой, ничего хорошего не сулившей). Благодарим покорно за воскресение, приятно вновь очутиться здесь, но… неужели и бессмертные творения наши нуждаются в преображениях?
Палладио безучастно молчал.
Германтов, затравленно прижал ладони к глазам, и без того закрытым; холодея, ощущая опять, как разверзается в душе его обледенелая пустота, подумал, что воскресил их, вернул в мир страстей и творческого соперничества, а они-то ожили исключительно для того, чтобы его убить?
О чём ещё, кроме высшей меры, он мог думать в ожидании приговора…
– Счастье моё я нашёл в нашей… – у аккуратно одетого молодого человека с холёной бородкой был приятный мягкий баритон, а пел он чуть шепелявя, словно имитируя голосом шипение старой пластинки, и Веронезе радостно обернулся, с блаженством на лице дослушал певца.
Нашёл в нашей дружбе или – в нашей встрече, как правильно? – машинально спросил себя Германтов.
– Опять совок! – скривила губы растрёпанная женщина.
Веронезе. Теперь в двух словах об интерпретациях (сверкнув глазами). Откажемся-ка, любезный, от спекуляций! Вот, в одной из прелюбопытных интерпретаций своих, – (запрыгал пальцами, глядя в экран, по клавишам), – вы рассуждаете о скрытом взрыве, о взрывной волне смыслов, а также – об экстазе художественности как об экстазе тёмных непостижимостей, бурляще гнездящемся в тайных глубинах произведения, дабы уравновесить экстатические проявления света, которыми благостно лучатся вынесенные на поверхности произведения видимости… мудрёно, – откуда ведомо вам что-то о бурлящих тайных глубинах? – но, поднатужившись, понять можно.