Гибель отложим на завтра. Дилогия
Шрифт:
Аданэй не догадывался, что особой нужды сдерживать себя не было, ибо совсем не те качества, которые он так усердно пытался изобразить, привлекали в нем Лиммену. Нечто совершенно другое, гораздо более глубокое, скрытое и неуловимое заставляло ее чувствовать тревожное смятение и волну острой сладкой боли при одном только взгляде на своего любовника. И не раз у нее в уме возникали ассоциации со змеем, зачаровывающим жертву или с тем самым похитителем сердец, памятным из рассказа Вильдерина.
Но Аданэй не мог знать, какие странные мысли блуждали в голове царицы, которая, несмотря на все безумие охватившей
Да, Аданэй всего этого не понимал, а потому какой-то частью своего разума обрадовался, когда царица уехала, ведь это означало, что какое-то время ему можно не притворяться. Тем более, он решил, будто в этот период наконец-то сможет вызвать Вильдерина на разговор, выслушать упреки с оскорблениями и избавиться от мучительной неопределенности их взаимоотношений, а точнее – их отсутствия.
Но осуществить свое желание он сумел лишь на закате шестого дня после отъезда царицы, так как до этого Вильдерину по-прежнему удавалось его избегать. Юноша либо скрывался прежде, чем Айн успевал подойти к нему, либо присоединялся к группе рабов, чтобы не дать застать себя в одиночестве.
По лицу Вильдерина невозможно было что-то прочесть, и если поначалу Аданэя это удивляло, то спустя короткое время он понял, что поражаться здесь нечему. Он напрасно ожидал увидеть потухший взор и отчаяние в глазах. Как он мог забыть, кем является Вильдерин? Выросший в царском дворце, он в совершенстве владел собственной мимикой и давно научился скрывать чувства от посторонних. В его лице ничего не получалось углядеть, кроме холодного высокомерия, и даже всеобщее злорадство рабов, казалось, совсем не трогало юношу. Но Аданэй понимал, что только казалось. Понимал, что в душе юноши, спрятанной за маской безразличия, царила сейчас лишь боль и обида.
В конце концов, он все же обнаружил Вильдерина в одиночестве, в опустевшем саду. Тот представлял собой зрелище, достойное того, чтобы живописцы изобразили его на своих полотнах. Сидя прямо на отсыревшей земле возле выложенного камнями ручья, юноша задумчиво и отрешенно смотрел на воду. С разметавшимися по плечам темными волосами, он напоминал какое-то мифическое существо, не принадлежащее явному миру. Заслышав шаги, Вильдерин порывисто вскинул голову, и наваждение исчезло. Глаза юноши забегали, как только он понял, что приближался к нему ни кто иной, как Айн. Но возможности и в этот раз избежать нежелательной встречи у него уже не оставалось, а потому он поднялся с земли и замер в ожидании.
Аданэй медленно подошел к застывшему, словно изваяние, Вильдерину, и все слова, которые он собирался произнести, бесследно улетучились. Теперь он даже не знал, что хочет сказать и, главное, какой ответ желает услышать. А потому только "Прости" сорвалось с его губ.
Вильдерин молчал.
"Не хочет облегчать мне задачу, – подумал Аданэй. – Что ж, это понятно".
– Послушай, – произнес он,– мне жаль. Я не хотел тебе зла.
– Я знаю, – откликнулся Вильдерин. – Ты не виноват.
Аданэй ожидал чего угодно, но только не такого ответа.
–
– Нет.
– Так не бывает.
Юноша отчего-то вздрогнул и раздраженно отозвался:
– А что именно тебя интересует, Айн? Что я чувствую к тебе и царице? Да почти то же, что и раньше. Я, конечно, не желаю тебя видеть, и это неудивительно. Но это не значит, что я виню тебя. Или ее…
Аданэй потерял дар речи. Он-то ожидал яростных упреков, а потому теперь совершенно не знал, как реагировать. Потому лишь еще раз повторил:
– Прости.
– За что ты извиняешься? За то, что царица полюбила тебя? Увы, так случилось, этого не изменить. Да и что ты мог сделать? Оттолкнуть ее? Это ничего бы не изменило. Слишком сильно я стал ей неприятен. Не знаю, почему, – он отвел взгляд и закончил: – Мне тяжело говорить с тобой… Лучше уйди.
Никогда прежде Аданэй не чувствовал себя большим мерзавцем, чем сейчас, когда Вильдерин выискивал для своего друга Айна оправдания, которых нет и не могло быть.
– Ты добрый до невозможности, – только и смог пробормотать он, обескуражено покачав головой.
– Да не добрый я, Айн! – взорвался тот. – Просто смотрю на происходящее реально, а не пытаюсь свалить собственные ошибки на кого-то другого.
– Реально?! – переспросил Аданэй и негромко рассмеялся. – Да ты ненормальный! Пока ты занимаешься самоуничижением и всех прощаешь, мимо тебя пролетает жизнь, а ты остаешься игрушкой господ и никем больше! – он и сам не понимал, почему вдруг произнес эти злые слова. Словно все еще надеялся услышать из уст Вильдерина обвинения, которые освободили бы его от ощущения вины. Но тот молчал, и Аданэй разозлился. На Вильдерина. На то, что из-за юноши еще отчетливее ощутил муки совести.
И злые слова снова сорвались с языка:
– Неужели тебе не пришло в голову, что твой друг Айн специально подружился с тобой, чтобы добраться до царицы?
– Зачем ты говоришь это? – спросил Вильдерин. – Зачем пытаешься задеть? Так остро ощущаешь вину, что непременно желаешь получить расплату? Хочешь, чтобы я накричал на тебя, обвинил во всем, в чем можно? Тогда тебе легче станет?
Аданэй чуть не поперхнулся. Кто бы мог подумать, что Вильдерин, в одних вопросах являясь сущим ребенком, в других окажется столь проницательным знатоком человеческих душ?
Заметив растерянность Айна, Вильдерин продолжил, изучая его взглядом:
– Нет, ты не из тех, кто будет с лицемерной улыбочкой втираться в доверие, чтобы потом предать.
Аданэй почувствовал противное головокружение и глухо спросил:
– Отчего ты мне доверяешь?
– Я неплохо тебя знаю, – отозвался Вильдерин, – Ты был мне другом. И, надеюсь, все еще остаешься им. Но сейчас мне нелегко тебя видеть и нелегко общаться. Дай мне время. Рано или поздно я успокоюсь, и тогда, может быть, все станет как раньше.