Глаза на том берегу

Коночкин Сергей Васильевич

— У матери. Отпусти.

Я отпустил.

— Скажи ему, чтобы ушел. Хочешь, я сам скажу?

Она опять покачала головой.

— Это моя квартира. Это моя, совсем уже тебя не касающаяся, жизнь. Уходи ты.

— Я не уйду. Я не могу один. Я не могу так больше жить. Давай попробуем все вернуть.

— Два раза в один след не ступить.

— Так ходят волки.

— Люди не волки.

— Кто знает, кем лучше быть. Честнее. Пусть он уйдет.

— Нет. Уходи ты.

— Я не уйду.

— Какой ты нудный. Оставайся. А мы уйдем.

Она вышла из комнаты, так же плотно закрыв дверь. Я прислушивался, завидуя слуху своего двойника-волка, слуху, который был у меня прошлой

ночью, но которого не было, к счастью или к сожалению — не знаю, сейчас. Думал о том, выйти или не выходить. Но не вышел.

Хлопнула дверь. Потом щелкнул замок. Она вернулась. Все в груди у меня радостно поднялось, и радость эта затопила горевшее минуту назад горе, но она не вошла, только приоткрыла дверь, бросила на пол ключи.

— Завтра занесешь.

И ушла. Навсегда.

В душе стало пусто-пусто, что-то щемило в горле и мешало дышать. В руке вдруг почувствовалась мокрота. Я посмотрел, и только сейчас понял, что все еще держу соленый огурец, который купил в магазине неизвестно зачем. Я стал есть хрустящий огурец и тут почувствовал настоящий волчий голод. Как всякий порядочный йог — я вегетарианец. И не знаю, что такое очереди за мясом на рынке. А тут вдруг захотелось отчего-то шашлыка на ребрышках под гранатовым соусом, цыпленка-табака или еще чего-то такого, что я любил давным-давно, когда и знаком был с йогой только понаслышке.

Я ел огурец и смотрел на дверь, все еще надеясь, что она вернется. Но за дверью не слышалось даже шагов.

И тогда я сел посреди комнаты на палас, скрестил ноги и постарался все забыть, постарался уйти в себя. Это получилось не сразу. Как ни старался, внимание сосредоточивалось не на мизинце левой ноги, а на горле и груди, где что-то давило и тянуло. Но, наконец, удалось. Я почувствовал, как за спиной у меня зашевелилось что-то. Это был волчий хвост.

* * *

Город спал, как спит летом медведь под корневищем вывороченного ветром дерева — ничего не боясь. Он храпел, как храпит медведь, только храп этот был особенным, железным, что ли. Да, город храпел железной дорогой, по которой бегут такие страшные чудовища-поезда, храпел горлами заводов, гадящих всем своими неприятными запахами. Но я к этому уже привык, зная, что само по себе все это — ерунда. Бояться надо людей, только одного — людей, за которыми стоят, как за деревенскими собаками, сами люди, железные капканы. Но и их в своем одиночестве я устал бояться.

Устал…

И именно поэтому вернулся сюда, в хорошо знакомый мне, уже почти милый для меня, настолько — насколько он может стать милым для лесного жителя, город. И под конец пути, когда я уже оказался на окраине, стал уже почти таким же милым, как тот старый лог, где люди перестреляли нашу стаю…

Вернулся… И знаю при этом, что здесь у меня больше возможности распроститься со шкурой, чем в любом другом большом или малом городе, чем в деревеньке, где в каждом доме есть ружье, чем в охотничьем поселке, где каждая собака обучена преследованию и загону зверя, где каждый день пахнет порохом, ночь — капканами, а каждый дом — развешенными для просушки на рамках, распятыми шкурами убитых животных, может быть, даже волков, с которыми мне не довелось встретиться.

Обычно я избегал заходить в город так, чтобы кто-то мог увидеть, откуда я держу путь. Делается это просто. Надо только пробежаться вокруг города. В больших городах всегда есть места, где на окраинах что-то строят. Там и надо заходить. Не заходить даже, а стремительно забегать, чтобы быстрее промчаться дальше и дальше, в новый лес, состоящий из жилых домов. Так я и стал делать в последнее время, когда перестал бояться опасности ночевок в городе.

Но сейчас,

своим привычкам вопреки, вопреки осторожности, отчего, сам не знаю, может, от усталости вечно бояться, может, просто от слабости старческого тела я забежал в город прямо с дороги, рядом с идущими по ней даже ночью машинами. И побежал прямо туда, куда я так стремился, туда, куда так тянуло меня все три долгих ночи моего отсутствия. Я уже достаточно изучил этот путь.

Казалось, я уже за квартал почувствовал знакомо-дразнящие и такие необходимые сейчас для меня запахи. И побежал от этого быстрее. Не останавливаясь, забыв о всякой осторожности, чего раньше со мной не случалось, несся я по улице, вытянув дугой и гордо распушив хвост. И живые воспоминания в моей душе вставали картинно-ярко, словно это происходило вновь, сейчас.

Впервые я попал к этому забору по запаху. Играючи — не слишком голодный был — гнался ночью за небольшой дворняжкой и вдруг почувствовал, что из-за довольно высокого (для кого-то, но не для меня же) забора отчетливо доносится манящий и сладкий запах дикого оленя. И сам олень, похоже, почувствовал меня, потому что застучали по какому-то мягкому насту тупым, без эха звуком его копыта, словно убежать он пытался. Но почему-то запах не удалялся. И тогда я понял — олень-то в ловушке! Эти люди очень хитры, они подстроили оленю ловушку, и он не может спастись от меня, убежать. Но ведь в эту же ловушку могу попасться и я — подсказывал опыт предков, тот самый, старый. А быть может, кто его знает, специально для меня туда и посадили этот запах оленя и этот стук копыт. Ну, что же, раз олень или его запах, не знаю что там есть на самом деле, не убегает, значит, некуда убежать, значит, никуда он от меня не денется. И мне спешить тоже некуда. И я решил пройтись вдоль всего забора, разузнать, разнюхать что, как и почему.

И тут я удивился… Так много было здесь запахов самых разных зверей. И не слишком приятный сосед — медведь находился рядом. И еще какие-то животные. Одни знакомые, другие, обладающие непонятным запахом, но от этого еще более страшные. Как любой волк, я могу легко по запаху определить силу зверя и меру опасности, исходящую от него. И я чувствовал во многих незнакомых запахах опасность.

Но… В позе молчания и недоверия простоял я, наверное, очень долго. Неужели — правда? Неужели это правда? Я не мог поверить, не решался поверить собственному носу, никогда не обманывавшему меня раньше…

Я почувствовал запах волка…

Что мне было до оленя или лося, если после стольких лет одиночества я мог увидеть существо одной крови. И я прыгнул, повис передними лапами на заборе, рывком подтянул тело, благо, сила в мышцах еще осталась, и оказался там.

Вот он опять передо мной. Тот самый забор. Не останавливаясь, перемахнул я через него. Вот и знакомая клетка.

— Здравствуй, моя Волчица, — говорю я ласково, — здравствуй, — о боги волков, сколько ласки накопилось в моем голосе за все эти годы одиночества.

— Здравствуй, мой Волк, здравствуй, — отвечает она, а в ее голосе к ласке и нежности примешивается столько беспокойства, что я от любви к ней готов забыть обо всем на свете, так давно никто не беспокоился обо мне.

— Я уже три ночи не видел тебя…

— Зачем ты пришел, зачем? Здесь убьют тебя. Люди ждали тебя две ночи, надеялись, что ты вернешься.

— А я и так вернулся, моя Волчица…

— Ну и дурак, — это заговорил годовалый тощий волк из другой клетки. Он не жил в лесу и не умеет уважать старших, и сейчас смел, потому что нас разделяет металлическая сетка, которую даже волку не прогрызть. — Дурак, уматывай, а то твою шкуру повесят сушиться на ближайшем дереве.