Глаза на том берегу

Коночкин Сергей Васильевич

Я поднялся с паласа, осмотрелся, понял, что нахожусь не у себя, сразу вспомнил вчерашний вечер и снова почувствовал себя волком. Но и с волчьими привычками надо идти за свой забор — на работу…

Это не совсем такой забор, как тот, за которым осталась волчица. Но для меня он — тоже забор. Надо идти за него и делать то, что делать не хочется, что делать не любишь, но все же вынужден это делать. И о том, что в тебе живет волк, — говорить нельзя. Свою нелюбовь к работе надо скрывать, как волку в городе надо было скрывать свою лесную сущность.

Надо идти…

Бессонница

Рассказ

Среди

ночи старуха просыпается от беспокойства.

Дед лежит, отвернувшись к стене и сгорбив обычно усердно-прямую спину, негромко похрапывает. Не любит Прасковья Прохоровна, когда он храпит, и потому думает сначала, что беспокойство ее вызвано этим храпом, из-за чего подталкивает деда в бок.

— Ишь, расхрюкался…

Дед ворочает во сне плечами, глубже вдавливает в них голову, словно мерзнет, и плотнее втискивается лицом в большую мягкую подушку — такая всего-то одна у них, и старуха уступила ее деду, а вторую, поменьше и пожестче, себе оставила. Храп прекращается. Прасковья Прохоровна облегченно вздыхает, надеясь, что снова уснет, но сон не идет и беспокойство не проходит. Тогда она прикладывает правую руку под сердце — послушать, может, сердце что подскажет, но и это не помогает. Непонятно откуда взявшееся чувство продолжает все так же жить в ней и даже нарастает, захватив старую душу целиком.

Не желая будить деда по пустякам — уж очень не любит он по ночам просыпаться, — Прасковья Прохоровна тихонько встает и подходит к единственному в комнатушке окну, думая, что идущий с улицы свет поможет ей. Свет — бледный и неживой — конусами ложится от редких фонарей на белые от снега тротуары. Вокруг самих фонарей нимбом кружатся снежинки.

В первую минуту старухе и правда становится легче, но потом, когда она присматривается внимательно, стараясь и надеясь увидеть на тротуаре с той или другой стороны улицы хоть единственного прохожего, хоть единственную движущуюся машину на дороге, указывающую ей, что не она одна в этом мире одержима беспокойством, что кто-то еще не спит и бродит или едет по улице и, не увидев ни человека, ни машины, начинает снова беспокоиться.

Она не может понять, откуда такое взялось, мучается, и от этого неприятное чувство становится сильнее. Она подходит к комоду, берет старый будильник, чтобы на свету посмотреть время, по пути к окну сует ноги в тапочки, потому что пол холодный, но делает она это машинально, не думая о том, что ноги могут замерзнуть, что она может простыть — мысли ее заняты совсем другим.

Будильник показывает два часа ночи. Откуда в такое время взяться прохожему на улице, понимает это старуха с огорчением, но все же не перестает вглядываться в похожую на коридор улицу, может, хоть такси проедет, хоть случайный гуляка будет домой возвращаться. Увидишь — все легче станет, опять же — живые люди, не спят!

Она недовольно смотрит на деда, тот снова похрапывает, не зная, не чувствуя, как плохо ей одной, как тоскливо, а отчего тоскливо — не поймет.

«Нет, — думает она, — все же надо понять, отчего такое. А пойму как, так и полегчает…»

И Прасковья Прохоровна начинает вспоминать минуту за минутой прошедший день — что она делала и как она делала. Дается ей это с трудом, потому что все дни похожи один на другой, как ступеньки лестницы их дома.

Утром дед сходил в магазин, принес утку. Стояли на кухне, она показывала ему, как эту утку разрезать, а он резал. По старой привычке она ворчала, хотя ворчать-то не следовало, дед все делал так, как надо. Может, от этого беспокойство? Нет, не может быть такого. Знает Прасковья Прохоровна за собой дурацкую привычку ворчать всегда, и дед знает, тоже к этому привык

и внимания не обращает. Никогда она не испытывала от своего ворчания угрызений совести, почему же должна испытывать сейчас.

Потом утку поставили вариться, погрели чай, попили и сели играть в подкидного дурака. Она несколько раз проиграла, рассердилась и игру бросила. Потом ходили к старухе-соседке из другой квартиры, но с их же лестничной площадки, смотрели по телевизору дневные передачи. Потом снова играли в карты, и она отыгралась.

Перебирает все это в уме Прасковья Прохоровна и часто останавливает себя вопросом — вчера это было или позавчера? И думает о том, как часто в ее с дедом жизни встречается слово «снова» — снова играли в карты, снова пили чай, снова ходили к соседке. Каждый день повторяет предыдущий, ничего нового. Что же может заставить волноваться? Отчего подступило к сердцу такое беспокойство?

И тут — заколотилось сердце сильнее — вспомнила…

— Господи, прости… — прошептала.

А вспомнила она, как по ежевечерней своей привычке молилась она сегодня за себя, за деда, за Виктора — сына старшего, за Федора — сына младшего, а вот за Николая — среднего сына своего — помолиться она забыла.

Осторожно опустилась старуха на колени перед образами в углу — ноги-то старые, болят… Обычно стоя молилась, а тут такое дело… И как же она так…

Виктор у нее с детства рос хулиганом, всегда Прасковья Прохоровна за него боялась и сейчас боится. Мало что с годами в характере старшего изменилось — любит поскандалить. А вот Федор пьет. И за этого сердце болит. Пьянка, известное дело, до добра не доводит. У Николая все в жизни хорошо — семья, работа. Но жалеет его мать больше других. От рождения он обиженный — хромает на левую ногу. За что же она его еще обижает, за что забывает? Разве можно сына родного за то забыть, что в жизни у него все идет гладко?

— Господи, Николай угодник, батюшка… Спасительница, царица небесная, матушка… Параскева Пятница, покровительница… Спасите и помилуйте… — зашептала она слова молитвы.

Сначала она стала просить господа бога и всех святых заступиться за сына, спасти и сохранить. Потом стала просить прощения для себя, за то, что стара стала и из-за старости своей забыла помолиться за среднего сына.

Когда молилась, думала, что отойдет ее беспокойство, а не получилось такого. Стало еще тоскливее от сознания собственной вины, словно чувствовало сердце приближение неминуемой беды. И мучал ее вопрос — к чему это? к чему это?

Она проходит по комнате из конца в конец, к образам возвращается, еще раз молится, но беспокойство продолжает усиливаться и Прасковья Прохоровна не находит себе места.

Дед захрапел громче. Подошла старуха к нему, толкнула в плечо. Тот не просыпается, только храпеть перестает.

— Де-ед… — стонущим голосом зовет она и снова толкает старика в бок.

Тот просыпается и смотрит на жену очумело, с испугом, видно, сон нехороший снился, вот и испугался.

— Чего ты?

Чувствуя, что слезы на глазах выступают от жалости к среднему сыну, стала Прасковья Прохоровна рассказывать деду про свою беду.

— Не к добру это, ой, дед, не к добру… — заканчивает она, и слезы в самом деле катятся по ее щекам, неестественно светлые в темноте ночной комнаты слезы.

— Да подь ты… Делать тебе нечего… — отвечает полусонный дед и снова к стене отворачивается, но уже не храпит, только дышит тяжело и неровно, не как во сне.

Садится Прасковья Прохоровна на кровать, но болезненные мысли ее не покидают, и чем дальше, тем больше она беспокоится. И еще невнимание деда ее обижает.

— Дед, спишь? — спрашивает.