Гнилые болота
Шрифт:
— Что ты сдлалъ, Вася! — упрекнула матушка отца, подбгая ко мн и осматривая мою, выпачканную саломъ, но почти не обожженную руку.
— Далъ попробовать Саш, какъ жжется огонь, — хладнокровно отвтилъ отецъ, потомъ поправилъ свтильню и поспшилъ, приняться за прерванное чтеніе, какъ будто тутъ-то и было самое занимательное мсто въ роман.
— А-ахъ, варваръ, злодй! — закричала бабушка, путь не падая въ обморокъ, и вышла изъ себя отъ негодованія. — Нарочно подвинуть свчу: къ двухлтнему сыну, чтобы онъ сгорлъ, уродомъ сдлался!
— Сгорть-то я ему не далъ бы, — съ улыбкою отвчалъ варваръ:- а безъ этого урока, можетъ-быть, онъ и сдлался бы уродомъ.
— Это что за новости? Сдлался бы уродомъ безъ вашего глупйшаго урока? (Бабушка
Бабушка разводила пальцами, словно въ нихъ подергивало каждую жилку.
— Не длаются, потому что- Богъ милуетъ, или няньки берегутъ; у насъ же нянекъ нтъ, а на Бога надйся, да и самъ не плошай, говоритъ пословица, — серьезнымъ голосомъ объяснилъ отецъ.
Онъ былъ терпливый человкъ.
— Мужицкая пословица, какъ и вс пословицы! У васъ чувствъ родительскихъ нтъ, для васъ сынъ все равно, что муха: налетла на-огонь, сожгла крылья — туда и дорога! А теперь у ребенка рука-то разболится, и что еще съ ней будетъ — Богъ знаетъ. Pauvre enfant!
Отецъ упорно читалъ, но обвиненія и допросы не кончились.
— Опять борьба! — сказалъ звучный мужской голосъ.
Въ комнат уже съ минуту стоялъ матушкинъ братъ, красивый и стройный господинъ, совершенно неопредленныхъ лтъ, не то юноша, не то тридцатилтній мужчина. Дядя, повидимому, любовался семейной сценой и выжидалъ удобной минуты для своей фразы.
— Какая борьба! Я подвинулъ къ сыну свчу, а матушка отъ этого вспыхнула, — сострилъ отецъ, закрывая книгу и пожимая нжную дядюшкину руку.
— Il est fou, cher Pierre, — загорячилась бабушка и принялась на французскомъ язык съ величайшими подробностями длать изъ мухи слона. — Вразуми хоть ты его, — заключила она свой разсказъ.
— Peut-^etre il а ses raisons.- небрежно замтилъ Пьеръ, муха показалась ему настоящимъ слономъ, и онъ уже считалъ себя призваннымъ для вразумленія отца. — Точно, странный урокъ! Твоя теорія воспитанія очень опасна, — продолжалъ онъ мягкимъ, неторопливымъ и вкуснымъ голосомъ, какъ человкъ, отыскивающій вкусъ въ новомъ, поданномъ на пробу кушань, и сталъ удобно усаживаться на диван, подложивъ подъ локоть подушку. — Опытъ — дло хорошее; но ребенку онъ можетъ обойтись дорого, — и игра не будетъ стоить свчъ. Ошибокъ, увлеченій, даже страданій наберется много, — но разовьютъ ли они въ немъ врный взглядъ на вещи? Вотъ въ чемъ вопросъ, какъ говоритъ Гамлетъ.
Начало послдней фразы произнеслось по-англійски.
— Ха-ха-ха! — засмялся отецъ. — Кто теб сказалъ, что у меня есть какая-нибудь теорія воспитанія? Я просто счелъ неудобнымъ, коверкая языкъ, объяснить сыну, что отъ огня будетъ пипи или биби… Я увренъ, что онъ не понялъ бы меня и заплакалъ бы точно такъ же, какъ заплакалъ теперь. Зато ему не вздумается въ другой разъ тянуться къ огню, и, значить, я избавилъ его въ будущемъ отъ ненужныхъ желаній и слезъ. Какая же тутъ теорія? И гд намъ выдумывать теоріи!
— Зачмъ же самоуниженіе? Зачмъ мщанство мысли и выраженія? «Гд намъ!» Что же мы? безсмысленныя животныя, бездушныя машины? Я гораздо охотне предположу, что ты дйствовалъ во имя теоріи, убжденій, чмъ соглашусь съ твоимъ объясненіемъ поступка. Отвергая въ немъ теоретическое начало, ты прямо говоришь: сегодня я сдлалъ такъ, завтра я поступлю иначе; у меня нтъ никакихъ взглядовъ на дло воспитанія. Это полное сознаніе въ безсмысленности своигь дйствій.
— Ну, нтъ; взгляды-то есть, а все же, милый ты человкъ, теоріи воспитанія у меня не имется, — наукамъ я не учился! Я буду именно поступать такъ сегодня, иначе завтра, смотря по обстоятельствамъ. Это не теорія! Врь ты мн, что не намъ создавать теоріи, — убждалъ отецъ своего противника.
Дядя пожалъ плечами.
— Мысли, сейчасъ высказанныя тобою, уже есть теорія. Но ты не хочешь сознаться въ этомъ. У тебя упрямая и скрытная натура, ты настоящій русскій му-у-у…
Вмсто
— Спасибо за комплиментъ! Выпьемъ лучше чайку, чмъ толочь воду въ ступ и спорить о словахъ.
— Отгого-то и длаются вс мерзости, пакости и пошлости у насъ на Руси, что разршеніе вопросовъ, обмнъ мыслей называется толченіемъ воды въ ступ,- горячо заговорилъ дядя и, врно, разршился бы отъ бремени долговязымъ незаконнорожденнымъ монологомъ о паденіи Россіи, если бы отецъ не испугался и не поспшилъ прервать его.
— Петръ Иванычъ, чай стынетъ-съ! — насмшливо крикнулъ отецъ.
Дядя подмтилъ выраженіе его голоса, еще разъ пожалъ плечами: пропащій, молъ, ты человкъ! — и принялся кушать чай.
Покуда горячилась бабушка и ораторствовалъ дядя, матушка вытерла мою руку, приложила клочокъ ваты къ пальцу и дала мн кусокъ сахару, булки и чаю, посмиваясь въ душ надъ этой бурей въ стакан воды.
Спустя нсколько времени, подобная исторія повторилась снова; только главная роль досталась не свч, а самовару, недавно вычищенному, ярко блествшему и наполненному кипяткомъ. Мн захотлось его погладить, — ну, и погладилъ. Но посл второй попытки я уже велъ себя весьма прилично. При появленіи свчей и самовара, я чинно складывалъ руки на стол или подъ нимъ и издали любовался коварными обольстителями. Я даже выказалъ очень раннюю способность сортировать въ одну группу однородные предметы, оказавъ равное съ самоваромъ почтеніе кофейнику, до котораго не дотрагивался ни разу. Посл этихъ уроковъ меня не боялись оставлять одного въ комнат, надясь на мое благоразуміе и опытность, и лестное довріе драгоцнныхъ родителей было вполн оправдано ихъ признательнымъ сыномъ.
Много подобныхъ вечеровъ и подобныхъ комедій совершилось въ дни моей дтской жизни, и я смотрлъ въ недоумніи на дйствующихъ лицъ, не зная, нужно ли мн плакать или смяться надъ ними. Такъ смотрятъ въ театр на говорящихъ актеровъ актеры безъ рчей, вызванные на сцену по вол автора пьесы; имъ неловко, они не знаютъ, какое выраженіе придать своему лицу, куда и какъ встать и куда двать свои руки, которыя, — вдь могъ же случиться такой казусъ! — вдругъ оказались такъ-таки совсмъ ни на что не нужными и лишними. Покуда придется мн играть эту незавидную роль, я постараюсь разсказать потихоньку моему читателю исторіи отца, бабушки, дяди и матери; время между тмъ промчится, и мн будетъ возможно выступить на сцену дйствующимъ лицомъ.
II
Жизнь моего отца
Въ начал ныншняго столтія какой-то простодушный добрякъ (много такихъ добряковъ было въ то время) привезъ изъ Малороссіи въ Петербургъ семилтняго сироту Василья Рудаго и, неизвстно для чего и почему, опредлилъ его въ театральное училище. Долго тосковалъ ребенокъ по роднымъ черешнямъ: и сочнымъ арбузамъ, по своей дтской вол; часто плавалъ онъ и звалъ какого-то Хому, но Хома, быть-можетъ, также тосковавшій по ребенк, не слышалъ призывовъ, и тщетно лились горячія слезы дитяти. Приходилось поневол примириться съ новою жизнью, потому что старая прошла безъ возврата; утихъ ребенокъ и покорился своей судьб… Два или три года французъ-балетмейстеръ — та самая личность, подъ палкой которой впервые началъ чахнуть Мартыновъ — истощалъ вс силы и средства, стараясь вывихнуть по-своему руки и ноги неуклюжаго мальчугана. Онъ напрасно испортилъ нсколько фунтовъ горячей французской крови, обломалъ объ ученика нсколько палокъ, назвалъ его разъ сто «свинъ, скотинъ, снъ, соломъ, войнъ дровъ», и, наконецъ, передалъ его въ руки трубача-музыканта. Форма губъ мальчика заставила училищное начальство подозрвать въ немъ способность къ игр на труб. Въ т блаженно-наивныя времена оно руководствовалось только подобными соображеніями относительно способностей воспитанниковъ. И точно: дуть въ трубу ребенку было легче, чмъ, подъ палкою балетмейстера, становиться на носки и выдлывать антраша.