Гнилые болота
Шрифт:
Василій Рудый окончилъ курсъ наукъ двадцати лтъ. Онъ умлъ, съ ошибками писать на трехъ языкахъ, правильно говорить на одномъ русскомъ и лихо волочиться за актрисами. Послдняя наука процвтала въ театральномъ училищ всегда, особенно же тогда. Игра на труб въ оркестр, волокитство, охота на Трухтанскомъ, Кругломъ и Батарейномъ островахъ и шумныя попойки въ пріятельскихъ кружкахъ, гд собиралась разносословная кутящая молодежь, наполняли жизнь молодого человка, быстро разрушая его здоровье. На четвертый годъ службы, Рудый почувствовалъ утомленіе и, по мннію докторовъ, долженъ былъ оставить трубу или познакомиться съ чахоткой. Умирать не захотлось. Пришлось искать новыя средства для подержанія существованія. Въ театр открылась вакансія суфлера. Рудый заслъ въ суфлерскую будку и принялся за дло. Сначала дло шло хорошо; но однажды роковыя 28 и 29 страницы репетируемой пьесы склеились вмст, и отецъ замшкалъ, подсказать реплику главному актеру. Артистъ, не имвшій позорной привычки учить роль, осерчалъ и ткнулъ ногою въ суфлера, такъ что тотъ едва усплъ закрыть лицо тетрадью. Поступокъ не выходилъ изъ предловъ театральныхъ нравовъ; но Рудый не перенесъ его; онъ вскочилъ съ мста, швырнулъ тетрадь
Мужикъ по рожденію, полуобразованный, не знающій жизни, забытый пошлыми пріятелями, онъ въ недоумніи размышлялъ, за что приняться. Долго размышлять не было времени, приходилось зарабатывать деньги на хлбъ. На первыхъ порахъ онъ переписывалъ ноты, исполнялъ всевозможныя порученія, бгалъ за ничтожную плату изъ одного конца города въ другой, истощалъ вс силы, чтобы зашибить копейку и не умереть голодной смертью гд-нибудь подъ заборомъ. Натерплся онъ мукъ отъ людей! Надо было имть много душевныхъ силъ и малороссійскаго упрямства, чтобы перешибить обухъ плетью, пробить стну лбомъ и не погибнуть нравственно. Отецъ пережилъ все, не погибъ и черезъ два года опредлился на службу.
Отецъ, брошенный судьбою въ одинъ изъ омутовъ нашей прошедшей жизни, былъ закруженъ водоворотомъ и не имлъ ни силъ, ни желанія задать себ вопросы: хороша ли эта жизнь? нтъ ли лучшей? Кругомъ него вс жили этою шумною, безпутною жизнью, весело посл пятаго стакана пунша лились увренія въ дружб, въ любви, громко звучали беззастнчивые поцлуи; въ немъ кипла молодая, неуходившаяся кровь, — о чемъ же было тутъ думать? чего желать? Онъ даже не понималъ, что не труба, а именно эта разгульная забубенность разрушала его малороссійскую натуру, требовавшую покойнаго и тихаго душевнаго счастія и готовую переносить вс физическіе труды и невзгоды. И вотъ теперь вдругъ онъ оглянулъ омутъ протрезвленными глазами: омутъ сталъ противенъ. Умъ началъ работать, заставилъ разглядть людей, вывести обо всемъ свои заключенія и, наконецъ, стряхнувъ грязь и болотную тину съ человческой личности, показалъ ее во всей ея природной красот. Въ молодомъ человк воскресъ ребенокъ-малороссъ, но ребенокъ съ твердою волею, съ могучими руками.
Люди, знавшіе отца прежде, не узнавали его по прошествіи роковыхъ двухъ лтъ. Онъ былъ лысъ и въ остаткахъ черныхъ кудрявыхъ волосъ проглядывала сдина. Между бровями врзалась глубокая морщина, придававшая его доброму лицу выраженіе суровой строгости. Онъ ходилъ тверже прежняго, поднявъ голову, никому не протягивая впередъ руки, не уступая дороги. «Я иду по законной правой сторон и не обязанъ сторониться, если встрчный вздумаетъ идти по лвой», говаривалъ отецъ. Вы, вроятно, часто видли и сами разыгрывали ту уморительную уличную сцену, когда два встртившіеся человка толкаются то въ ту, то въ другую сторону, извиняются, краснютъ и снова сталкиваются носъ съ носокъ, проклиная въ душ другъ друга и снова извиняясь. Этихъ-то сценъ и не бывало съ отцомъ; онъ столбомъ останавливался передъ налетвшимъ на него человкомъ. и говорилъ: «а не возьмете ли вы вправо?» Казалось, что, говоря, съ человкомъ, онъ думалъ: «что бы ты мн ни говорилъ, я теб не поврю: слова — втеръ. Покажи мн своими длами, что ты за птица, и, можетъ-быть, я стану тебя уважать. Теперь же ты иди своимъ путемъ; мы чужіе, ты мн не нуженъ». И точно, люди, съ своимъ безцльнымъ добромъ и безсознательнымъ зломъ, были ему не нужны. Благодяній онъ не просилъ, злобы не боялся: онъ зналъ выносливость своихъ силъ. Притсненія длали его только сильне и тверже: огонь длаетъ изъ дерева пепелъ и превращаетъ гибкое желзо въ твердую сталь; отецъ былъ скованъ изъ желза. И люди сторонились отъ него; они боялись его проницательныхъ, заглядывающихъ въ чужую душу глазъ и не любили его холодной улыбки, молчаливо указывавшей имъ ихъ мелочность, подлость и пошлость. «Зврь!» говорили они, встрчая отца, и, какъ-то мизерно съежившись, уступали ему дорогу.
Но, Боже мой, какое наивное, какое добродушное дитя въ душ былъ этотъ зврь! Мн кажется, только въ мужикахъ и въ малороссахъ могутъ соединяться эта упорная сила, мужественная смлость и наружная суровость съ наивнымъ добродушіемъ, младенческимъ простосердечіемъ и дтски-лукавою веселостью, не убиваемою ни годами, ни страданіями, ни «мертвыми домами»…
Часто гляжу я на твой портретъ, мой старый батько, и на портреты твоихъ угрюмыхъ усачей-земляковъ, и грустно мн, что ни одинъ художникъ не уловилъ въ вашихъ суровыхъ лицахъ того внутренняго свта, который видятъ въ нихъ даже малыя дти. Что дти видятъ его, это я знаю наврное. Иначе чмъ же объяснить ту доврчивость, съ которою сбгались къ теб, батько, всякіе ребятишки? И лазили они по теб, и тормошили остатки твоихъ лоснистыхъ волосъ, и тащили тебя на полъ. Осилятъ, бывало, тебя, неосиленнаго большими, и звонко, звонко хохочутъ… Громче всхъ смешься ты самъ, большое дитя, вылзая изъ-подъ кучи навалившихся на тебя ребятъ, и твердишь имъ: «не вс же вдругъ, не вс же вдругъ!» Я знаю, что, глядя на эти сцены, благочестивыя черносалопницы, кормившія своихъ и чужихъ дтей пинками и подзатыльниками, набожно крестились и шептали: «вотъ, — на втеръ будь сказано, — разыгрался чортъ съ младенцами, не къ добру»… Ты чуялъ этотъ шопотъ, и мало-по-малу черносалопницы исчезли изъ нашего дома. Но чуешь ли ты, что теперь, читая эти строки, написанныя твоимъ сыномъ, сотни будто бы умныхъ, будто, бы развитыхъ людей, въ сущности такихъ же жалующихся на судьбу и праздныхъ черносалопницъ, осмютъ тебя, назовутъ эти сцены приторными, а тебя юродствующимъ старикомъ? «А пусть ихъ, на здоровье!» слышится мн твой отвтъ и твердо опускаетъ
— Что тутъ разбирать! Проситъ — значитъ деньги нужны.
— Можетъ-быть, на вино.
— Можетъ-быть, — лаконически отвчалъ ты.
Наша семья знала, чмъ объяснить этотъ странный взглядъ на благотворительность. Во время отставки, отецъ почти два мсяца пилъ, и только сила желзной води могла побдить эту страсть. «Вино иному нужне хлба, — объяснялъ отецъ:- сдлайте такъ, чтобы оно стало не нужно, и тогда, пожалуй, не давайте денегъ на него». Такихъ характеристическихъ случаевъ, какъ пьянство, было много въ жизни отца; они образовали его взгляды на жизнь и на людей. Вс его убжденія сложились подъ вліяніемъ дйствительности, изъ книгъ онъ не почерпнулъ ничего; забавлялся иногда чтеніемъ переводныхъ англійскихъ романовъ, но читалъ съ толкомъ и любовью только басни Крылова. Воспоминаній онъ не любилъ ни горестныхъ, ни отрадныхъ. «Длать людямъ нечего, такъ они и перетряхаютъ ветошь», ршилъ онъ, и жилъ настоящимъ.
Вотъ вся исторія моего отца.
Васъ, читатель, можетъ-быть, удивитъ эта личность, и вы назовете ее исключительною. Вы будете не правы. Вы могли не замтить этого типа, потому что вы ничего не замчали, что само не кричало о себ. Прочитайте снова большую часть любимыхъ, написанныхъ и прочитанныхъ вами, второстепенныхъ разсказовъ съ сытыми героями-помщиками, которымъ и хлбъ, и деньги валились съ неба, а не добывшей трудомъ. Что вы подмтили въ этихъ герояхъ? Почему избрали въ герои именно ихъ, составляющихъ меньшинство нашего общества? Не потому ли, что они приносили великую пользу, вели впередъ наше общество? Нтъ, тхъ, которые вели общество впередъ, вы не описывали, не могли, описывать, часто по независящимъ отъ васъ обстоятельствамъ, чаще же потому, что они не подъ-ростъ вамъ были. Этихъ же сытыхъ господъ вы описывали потому, что они сами кричали о себ; вы же просто писали подъ ихъ диктовку и не думали порыться въ ихъ душонкахъ. А молчаливые, полные испытанныхъ силъ, простые люди дла жили и умирали, не замченные почти никмъ; надъ ними разв только иногда глумились въ литератур, по поводу ихъ невзрачной одежды и неловкихъ манеръ, да толкали ихъ въ обществ за ихъ нечиновность. Теперь эти пошлыя отношенія приходятъ къ концу, но только приходятъ, не пришли. Между тмъ, эти люди были — сила. Сил нужна работа. Если находилась честная работа — сила шла на пользу, если нтъ — сила ужасала васъ, чистенькихъ и гладенькихъ, грязными, беззаконными и часто злодйскими длами. Когда проходилъ вашъ ужасъ, вы старались объяснить эти явленія, и тогда-то проявлялась во всемъ блеск ваша недальновидность. Вы рядили силу въ тотъ же плащъ, будто бы демоническихъ страстей, въ которомъ драпировались передъ вами ваши любимые крикуны. Ясно, что вы ея не понимали…
Но пора мн сказать, какое мсто получилъ отецъ. Ему нужно было получать опредленное ежемсячное жалованье и имть побольше, свободныхъ дней, чтобы порже имть удовольствіе быть подъ началомъ. Къ чиновничеству онъ чувствовалъ антипатію; некоронную службу со своимъ практическимъ умомъ онъ считалъ ненадежной. Если бы отецъ зналъ какое-нибудь ремесло, онъ совсмъ не сталъ бы служить; но ремеслу нужно было учиться, и на это требовалось время и денежное обезпеченіе. Отецъ поступилъ придворнымъ служителемъ… Тутъ-то я и сконфузился!
Въ какой азартъ пришли бы ветхіе люди отъ этого извстія. Знакомство съ сыномъ лакея! Лакей-холопъ! Онъ, можеть-быть, даже въ настоящую минуту дрогнетъ на козлахъ, слушаетъ площадныя остроты кучеровъ, дожидаясь какую-нибудь фрейлину, весело болтающую въ зал ветхихъ людей, и вдругъ въ ту же залу безцеремонно входитъ его сынъ, пожимаетъ руки гостямъ и хозяевамъ и начинаетъ разсказывать длинную-предлинную исторію жизни своего отца и своего дтства! Но не пугайтесь, я разскажу вамъ за это исторію моей бабушки, она родная — вы понимаете — дочь князя Тресково-Обухова, а родъ его происходитъ изъ мрака татарскихъ ордъ, когда-то терзавшихъ Россію. Sic transit gloria mundi!
III
Жизнь моей бабушки
Въ вкъ Екатерины и никакъ не ближе
Началось въ Россіи…
Въ 1786 году у княгини Тресково-Обуховой родился десятый ребенокъ, четвертая дочь. Плодовита была прабабушка! Княжна Елисавета родилась въ сорочк; крестнымъ отцомъ ея былъ великій князь Павелъ Петровичъ; на третьемъ году у нея стали безъ помощи папильотокъ виться волосы, и черные, большіе глаза начали немного косить. (Эта легкая косота досталась по наслдству и моей матери, а потомъ перешла и ко мн. Другого наслдства бабушка намъ не оставила.) Признаки несомнннаго счастья и безнадежность имть еще законныхъ дтей, такъ какъ князь-супругъ умеръ, заставили княгиню-мать любить меньшую дочь боле другихъ дтей. Двочку баловали, любимые ея слуги блаженствовали блаженствомъ крпостныхъ людей стараго времени, не нравившіеся ей не смли появляться въ барскихъ покояхъ. Такъ прошло около семи лтъ. По прошествіи ихъ, въ одинъ прекрасный вечеръ княгиня-мать поужинала и умерла, сидя въ ванн и заказывая крпостному повару обдъ на слдующій день. Распоряженій относительно будущности семейства, кром заказаннаго обда, не осталось никакихъ. Княгиня жила, какъ вс русскія княгини, не считая доходовъ и расходовъ и помня одну пословицу: noblesse oblige, гласящую, въ вольномъ русскомъ перевод, большому кораблю большое и плаванье. Широко голубушка плавала! Десять человкъ наслдниковъ осталось почти ни при чемъ. Шестеро уже взрослыхъ сыновей раздлили наслдственныя крохи довольно странно: сначала поругались, потомъ дло дошло до рукопашной схватки, и, наконецъ, длежъ окончился тмъ, что княжескій домъ былъ буквально разобранъ по кирпичу, и каждый братъ взялъ свою долю мусора. Этотъ длежъ долго занималъ петербургскихъ сплетницъ, и, я думаю, многія восьмидесятилтнія старухи до сихъ поръ помнятъ слышанные ими въ дтств разсказы о длеж князей Тресково-Обуховыхъ. Княжнамъ пришлось пріютиться у родственниковъ.