Гнилые болота
Шрифт:
— Знаю, мама, а мы все-таки мщане, и ты, мама, не сердись на меня. Хуже будетъ, если я выйду замужъ безъ твоего позволенія.
Бабушка смутилась, начала плакать, говорила, сколько несчастій готовитъ ея дочери бдная жизнь, что она съ мужемъ умретъ голодною смертью и что бабушка не будетъ въ силахъ ей помочь.
— Мама, мы не попросимъ твоей помощи. Теб самой будетъ легче жить безъ меня. Ты не плачь; — я буду счастлива.
— Но что скажутъ родные! — воскликнула бабушка, хватаясь за соломинку; соломинка, какъ и надо было ожидать, сломилась.
— У меня, мама, кром тебя, нтъ родныхъ. Твои братья ни разу не спросили, жива ли я или нтъ. Они и никогда не спросятъ объ этомъ. Кто же будетъ говорить?
Разговоръ кончился попыткою бабушки упасть въ обморокъ, упреками въ матушкиной безчувственности и согласіемъ на бракъ. Василію Александровичу Рудому не было хлопотъ для полученія согласія: пришелъ, сдлалъ предложеніе, предложеніе приняли и назначили день свадьбы. Все сдлалось холодно, спокойно, точно вс приготовлялись къ этому событію въ теченіе нсколькихъ лтъ. Посторонній зритель не понялъ бы, какая скорбь и злоба кипли въ душ матери, урожденной княжны Тресково-Обуховой,
Итакъ, внучка князя Тресково-Обухова вышла замужъ за придворнаго лакея. Съ нимъ невольно познакомился читатель, и я попрошу его продолжать это знакомство до конца исторіи гнилыхъ болотъ; ибо съ хорошими людьми полезно вести знакомство. Теперь пора мн поговорить и о себ, какъ я росъ и какимъ выросъ, кто меня обижалъ и кто приголубливалъ, какъ меня учили и чему научили. Главное — чему научили.
VI
Жизнь моихъ родителей и мое дтство
Жизнь моихъ родителей сложилась просто, буднично и шла тихо и однообразно; такъ свтлая рка прорываетъ ложбину въ такую ширину, на какую у нея хватаетъ силъ, и, покоряясь участи, катитъ свои волны въ извстномъ направленіи; прибиваетъ она къ берегу негодный для нея илъ и бревна; тамъ илъ обращается въ тучную почву, и говоритъ спасибо рк какой-нибудь бднякъ за выброшенное ею бревно; шипятъ ея волны вокругъ подводныхъ камней, лежащихъ на ея пути; не двигаются они съ мста и долго будутъ мшать ея спокойному теченію; не одна барка разобьется о нихъ въ щепы, не одна людская душа потонетъ на этомъ мст и пошлетъ проклятіе ни въ чемъ не повинной рк, и неизвстно, подточатъ ли когда-нибудь волны и время страшныхъ губителей благодатнаго міра.
Характеры отца и матери и предразсудки, тяготющіе надъ русской общественной жизнью, не позволяли моей семь заводить знакомства. Наше общество длится на множество муравейниковъ, и какъ въ годъ не объдешь изъ конца въ конецъ матушки Россіи, такъ въ годъ не перечтешь названій ея муравейниковъ. И каждый-то дйствуетъ во имя своихъ убогихъ интересцовъ и узенькихъ стремленьицъ, чаще же во имя полнаго ихъ отсутствія, каждый-то поетъ свою псню, и общая гармонія этихъ псенъ выходитъ похожею на что-то въ род кошачьяго концерта въ лунную мартовскую ночь; то слышится: «caro mio!» то вдругъ пронесется въ воздух: «а вдь я тебя по зубамъ съзжу!..» Отецъ, по мсту службы, принадлежалъ къ муравейнику придворныхъ служителей.
Гнздился этотъ муравейникъ, — тогда еще не было новопридворнаго дома съ общими спартанскими кухнями, — на наемныхъ квартирахъ, въ Измайловскомъ и Семеновскомъ полкахъ, и въ собственныхъ домикахъ на Петербургской сторон, въ Гавани и на Пескахъ, любимомъ мст жительства фельдъ-егерей. Его члены мужского пода носили названіе придворныхъ паточниковъ, и упрекались члены женскаго пола въ томъ, что будто бы они мужей на гущ пропили. Никакой историкъ не доберется до основанія этого типическаго названія и этого обиднаго упрека, принятыхъ всми на вру, и придется ему принять ихъ также на вру и утшить себя тмъ, что врно оно такъ и было. Историческихъ, не вншнихъ и не офиціальныхъ преданій въ муравейник много, но вс они незначительны; сохранилось, напримръ, преданіе о томъ, что жили два семейства истопниковъ въ ветхомъ-разветхомъ домик на углу девятой и десятой улицъ Песковъ, и былъ у пяти женщинъ, принадлежавшихъ къ этимъ двумъ семействамъ, одинъ салопъ, постоянно висвшій на гвоздик въ союзныхъ снцахъ, и когда одна изъ женщинъ появлялась на улиц въ коммунистическомъ салоп, то вс песочные жители знали, что остальныя четыре женщины сидятъ дома и пьютъ кофейныя переварки. Таковы и другія преданія; надъ ними можно бы глубокомысленно пофилософствовать, но это не мое дло. Создавая свой внутренній бытъ, муравейникъ, несмотря на свою микроскопическую малость, усплъ раздлиться на дв партіи: на плебеевъ и патриціевъ. Къ плебеямъ отошли работники, истопники, должностные помощники, повара и лакеи; къ патриціямъ пристали камердинеры, офиціанты, гофъ- и камеръ-фурьеры; посредствующимъ звеномъ между тми и другими являлись камеръ-лакеи и скороходы: они заглядывали и туда, и сюда, и при случа напивались до-пьяна въ обоихъ кружкахъ. Каждый членъ муравейника имлъ право говорить «ты» тому члену, который одной степенью стоялъ ниже его. Гофъ-фурьеры позволяли себ расправляться съ истопниками кулакомъ, и истопники съ достойною подражанія покорностью подставляли свои спины. Члены каждаго кружка сходились между собою по случаю крестинъ, рожденій, именинъ, свадебъ и похоронъ, а совершеніе этихъ торжествъ у плебеевъ неизмнно пригонялось къ первымъ числамъ мсяца. Только похороны приходилось справлять, когда Богъ обрадуетъ, и мн не помнится, чтобы кто-нибудь продержалъ покойника въ дом, дожидаясь перваго числа. У патриціевъ пиры совершались во вс числа мсяца. Происходили эти торжества слдующимъ образомъ: посл первыхъ поцлуевъ, каждому гостю подносили на поднос по рюмк мадеры; отъ этого угощенія не освобождались даже восьмилтнія дти; потомъ вс садились и подвергали себя на нкоторое время искусу молчанія, хозяйка между тмъ разносила сладости. У плебеевъ подавались миндаль, изюмъ, пастила и крошеныя яблоки, у патриціевъ подавались цлыя яблоки, конфеты, обыкновенно выпрошенныя у придворнаго кондитера, поставившаго ихъ на казенный счетъ; мадера и водка полагались въ обоихъ кругахъ. За угощеніемъ начинались забавы: игра въ карты и танцы, женщины сплетничали, мужчины острили и проходились по водочк; женщины пили въ парадной комнат только мадеру, но привычный глазъ могъ подмтить, что он, безъ всякой надобности, очень часто выходили поодиночк въ спальню, или въ кухню къ хозяйк, и чуткій слухъ могъ подслушать,
Я распространился описаніемъ муравейника потому, что вс другіе похожи на него; измняются только частности, обстановка; сущность же остается та же самая, только немножко прилизанная, немножко причесанная. И вы, читатель, и мы вс, надутые собою и очень пустые на дл люди, виноваты въ ихъ существованіи и въ той неминуемой гибели, которая ожидаетъ честныхъ, умныхъ людей; причисленныхъ по случайнымъ обстоятельствамъ къ тому или другому муравейнику. Они или должны затвориться въ своемъ дом, или уничтожиться въ муравейник,- другого исхода имъ нтъ. Такая участь ожидала и моего отца.
Въ лучшіе, образованнйшіе круги онъ не могъ попасть: «не знатенъ онъ, не славенъ, — за что-жъ его любить?» Ему нужно было гнуться, въ клубочекъ свертываться, чтобы шарикомъ прокатиться куда-нибудь повыше, а этого онъ не умлъ длать: широкъ въ кости былъ.
Отецъ и мать затворилась въ своей квартир и вели одинокую жизнь среди шумной столицы; отецъ служилъ, столярничалъ и отдыхалъ отъ трудовъ за чтеніемъ переводовъ англійскихъ романовъ, матушка шила по заказу платья. Они не скучали, но и не веселились. Сначала въ нашемъ дом часто появлялись разныя черносалопницы, вдовы бдныхъ чиновниковъ и армейскихъ офицеровъ, женщины, неизвстно какъ втирающіяся и въ барскія переднія, и въ бдныя жилища, вчно жалующіяся на судьбу и зорко поглядывающія, что длается въ чужихъ домахъ; это ходячіе сборники петербургскихъ слуховъ и сплетенъ. Матушк он скоро надоли своими злыми языками и жалобами на то, что имъ не надаетъ хлба съ неба, какъ падала евреямъ небесная манна. Она затворила отъ нихъ двери, но прежде постаралась освободить отъ ихъ вліянія ихъ дочерей, которыхъ матери считали за обузу и отъ которыхъ рады были освободиться на время. Матушка брала къ себ по три и по четыре двочки, пріучала ихъ къ труду, незамтно для самой себя передавала имъ свои честныя мысли, и, въ продолженіе нсколькихъ лтъ, воспитала множество хорошихъ двушекъ.
Дтей у моихъ родителей было трое, и вс умерли, доживъ до году. Этотъ возрастъ казался моимъ родителямъ роковымъ и, когда въ 1832 году я имлъ счастіе родиться, то меня берегли; какъ сырое яйцо. Родился я въ морозный, ясный и смющійся день; поплакалъ горько, какъ вс рождающіеся на свтъ люди, и все же остался жить, почувствовавъ неодолимую привязанность къ нашей холодной и болотистой земл. Роковой срокъ прошелъ, и читатель уже видлъ, какими уроками пользовался я на третьемъ году моей жизни. Дальнйшіе уроки отца касались также нравственнаго моего развитія; собственно науками занималась со мною матушка: она учила меня читать, писать и считать. Третьимъ и главнымъ моимъ воспитателемъ была бабушка. Она часто посщала насъ, потому что мы каждый день обдали, и исполняла въ нкоторомъ смысл роль русскихъ нянекъ, любящихъ разсказывать дтямъ волшебныя сказки и пть извстную всей Россіи псню: будешь въ золот ходить, чисто-серебро носить. Славный напвъ у этой псни, и хорошо она баюкаетъ въ дтств; плохо одно то, что многихъ убаюкиваетъ она на всю жизнь, и спятъ они, взрослые младенцы, въ гниломъ болот и ветхомъ рубищ покойнымъ, непробуднымъ сномъ праведниковъ, воображая, что уже ходятъ они въ золот и носятъ чисто-серебро; долго, долго длится волшебное сновидніе, и не дай Богъ никому очнуться отъ него не въ пору, не вовремя, а въ осенніе, непроглядные дни жизни. Баюкала меня бабушка волшебными сказками, а пуще разсказами о безпутномъ, великомъ, блестящемъ екатерининскомъ вк; описывала балы, маскарады, убранство барскихъ дворцовъ и садовъ, и пестрою толпою неслись передо мною роскошныя и румяныя маски нашей старой знати. Какія-то полновсныя фигуры съ гордой осанкой и чопорной выступкой видлись мн, и удивлялся я, что он могли такъ ловко и низко гнуться и шаркать ногами, какъ говорила бабушка. Какъ сказка изъ тысячи одной ночи, восхищали меня эти разсказы, переданные съ увлеченіемъ, съ паосомъ моею Шахеразадою. Когда я наивно спрашивалъ: «а у меня, бабуся, будутъ такія комнаты, такіе наряды?» — то она съ полной увренностью отвчала: «разумется, будутъ; вырастешь большой, будешь служить, дослужишься, можетъ-быть, до генеральскаго чина и будешь богатъ. Вдь вотъ, mon petit, ко мн генералъ прізжалъ, такъ это мой родной брагъ, твой двоюродный ддушка, и ты такимъ же будешь».
— Это тотъ, бабуся, что меня за щеку ущипнулъ; и я еще заплакалъ тогда?
— Да, да, тотъ самый… Только не надо такимъ плаксою быть, онъ тебя любить не станетъ.
— А зачмъ онъ щиплется?
— Онъ тебя приласкалъ.
— Разв такъ ласкаютъ, бабуся? Папа никогда не щиплется.
Бабушка не отвчала на мое разсужденіе, я отецъ исподтишка посмивался и шутя говаривалъ мн:
— Ну, Саша, покуда ты не генералъ, набей-ка мн трубку.
Будущій генералъ исполнялъ роль крпостныхъ Ванекъ и Гришекъ. Отецъ никогда не спорилъ съ бабушкою, не разочаровывалъ ея мечтаній, но лукаво подсмивался надъ ними и давалъ мн это чувствовать. Дядя не имлъ на меня въ раннемъ дств никакого вліянія; люди его закала не умютъ говорить съ дтьми, это для нихъ слишкомъ мелко.