Годзилла
Шрифт:
Очень скоро я стал замечать, что караульные “фазаны” перестали с ним общаться. Ещё бы, он пытался крестить своих Ветраша, Корягу и Аню. Я видел, как он в одиночестве отсиживался на кухне, вымещая всю злобу на Муке и Рацыке. Его положение было плачевным и даже я решил притереться к нему в доверие, осознав выгодность положения.
Гурский стал его постоянным собеседником и я пошёл по тому же пути, только ради того, чтобы нам вернули законные перекуры. Пришлось потакать его увлечениям. Вечером после ужина, мы выходили из караулки во внутренний дворик и двигали к турникам, иногда проводя на улице больше часа. Занимались и упражнялись, а Гнилько
Однажды Гуского чёрт дёрнул спросил у него про известные некогда в здешних кругах “Олимпийские игры”. Глаза у Гнилько загорелись.
– Эх, были наши “деды”, вот тогда были по-настоящему лютые времена… Не то что ваш Секач – детский сад.
Он спрыгнул с турника и указал нам идти за ним. По милости Гурского мы ту же ощутили, что такое армейская “Олимпия”.
Рядом с полосой препятствия стоял ящик с пожарным инвентарём. По указанию сержанта мы сперва достали от туда ломы.
– Метаем копья, “слонята”! Кто дальше кинет, тот и курит.
Потом в ход пошли метания молота и лопат с граблями. Рядом с беговой дорожкой находился канализационный люк.
– Метаем диск, печальные!
В итоге результаты по броскам у нас вышли практически одинаковые. Мы замаялись, но всё же мысленно согласились, что заступать в караулы лучше с Гнилько. Кесарь бы ещё потом заставил приседать с “красными” и на кости поставил, не дав покурить.
После “олимпиады” мы сидели на лавочке, держа в дрожащих от усталости пальцах тлеющие папиросы и слушали “Дай дарогу”, а Гнилой вещал, как когда-то и где-то в Бресте распивал водку вместе с Юрой Стыльским.
***
В середине мая “фазаны” справляли “сто дней до приказа”, правда, всё делалось в тихую, не привлекая особого внимания. В столовой лишь парочка отважных сержантов забило масло под потолок. “Шакалы” знали об этом и неустанно следили за каждым, угрожая кичей и прочими выговорами. Некоторые из числа наших “фазанов” обрились наголо.
Вечером, намедни, Гурский с Мукой и Чучвагой вручили Виле, Потапу и Тавстую вырезки из газет с подписанным министром обороны приказом об уволнении в запас всех военнослужащих срочной службы.
На следующее утро в роте начался переполох. Я слышал об этом дне, как об особенном у всех “слонов” и представлял его неким подобием игры в пионерском лагере, когда вожатые менялись своими ролями с детьми. После подъёма я увидел, как Индюк с Чучвагой заставили заправлять свои кровати Ромашева и Аню. Начинали, чтобы размяться с самых неприметных. К ним подключились Мука и Гурский. Возле сушилки поочерёдно стали вспыхивать Сверчёк и Воробей. Игнат сказал “сводить” Цитрусову. Берцы весь “фазанятник” обувал на взлётке, мы же своим периодом разместились в тёплой бытовке, и я впервые насладился ощущением не спеша завязывать шнурки, сидя на стуле.
Ближе к обеду Индюк с Чучвагой стали пробивать Вилю, Тавстуя и Гнилько, не трогая лишь одного Потапа. Он особо никогда не распускал руки и всегда пользовался уважением. Игнатюк заставлял искать себе сигареты. Ракута и Пушка за день до этого запаслись несколькими пачками. Все эти события с обеих сторон воспринимались с радостью и определённой долей шутки.
Я же расценивал эти действия, как обиду за прошлые унижения, глядя на Игнат с Чучвагой, которые рьяно отстреливали в головы своих прежних обидчиков с левой и с правой, указывая “фазанам” перемещаться
“Фазаны” поглядывали на меня с удивлением.
– Смотри, Петрович, как бы завтра не схавать всем периодом эту книгу, - сказал мне Потап, припомнив кесарёвские кушанья в караулке.
– А я слышал, если старшие будут вспоминать обиды, “сто дней” переноситься ещё на один день, - вступился за меня раступленный Индюк.
– Да, так и есть, - ответил ему Потап. – Не ссыте, никто вас завтра трогать не будет, балдейте пока положенно.
Я остался в том же положении, перелистнув следующую страницу.
На завтра у меня была “горка” – мне оставалось служить ровно пол года, и я по подсказке Едловца перевернул вверх тормашками бляху на ремне, проходив так незамеченным весь день. За это, к слову, тоже могли посадить.
***
Со временем в караулке нас стали пускать в отдыхающую. Секач сперва долго упирался, но потом, под предлогом хорошей уборки, разрешал немного поспать. В итоге выходило около часа легального сна, при чём крепкого, сладкого с моментальной амнезией, едва тело принимало горизонтальное положение на жёстком лежаке. К этому времени ещё можно было прибавить повсеместную дрёму в бытовке. Открыв дверь сушилки, мы напускали тепла и дрыхли в перерывах между сменой и уборкой помещения. В общем и целом выходило около трёх часов. А это уже куда не шло. На перекуры просились у “фазанов” и, смело шагая за ними к лавочкам у второго поста, вольготно раскуривали папиросы под пышными ветвями зеленеющих клёнами.
Вскоре, привыкнув к хорошему, трёх часов мне стало мало. На улице, даже ночью, значительно потеплело и я стал спать на посту. Вначале дрых подальше от стакана, чтобы не светиться своим телом на проспект. Выбирал для этого дела мёртвые точки во внутреннем дворике. Под одним из подъездов стояли ступеньки и я ложился на них плашмя, жалея лишь о том, что нельзя было прихватить с собой бушлат и подстелить его под холодный бетон. Спал по пятнадцать минут, заранее выставляя будильник на электронных наручных часах, которые брал у Курюты в пересменку. Практически не патрулировал и не звонил в караулку. За ТСО сидел уже подраступленный Напалм и с ним было легко договориться. Мастурбировал, слушал музыку из “Сваякоў” и совершенно явственно ощущал, что в моём армейском быту произошла смена полюсов.
Однако я быстро расслабился и вскоре пожалел о своей неосмотрительности. В один из таких караулов решил проспать все два часа недалеко от стакана. Уселся на ящик с песком, поставив будильник за десять минут до приезда "уазика" и задремал. Ночь была нежна. В итоге будильника я, конечно, не услышал, и только через сон распознал громкие стуки в калитку и отборную ругань Потапа. Быстро спохватился с ящика и тут же упал на землю. Ноги затекли до того, что сильно онемев, сковали меня от пояса до пят ужасной колющей болью. Потребовалось ещё минут пять, чтобы я кое-как добрался до калитки и отпёр её. На меня тут же налетел Потапенко и стал наносить по сонному телу удары, злостно причитая: