Голд, или Не хуже золота

Хеллер Джозеф

— Боюсь, нисколько.

— Нисколько?

— Только расходные. До тысячи долларов в день.

Голд в жизни еще не был так близок к тому, чтобы запеть йодлем.

— Кажется, это куча денег, — заметил он с рассудительной объективностью.

— Раньше было больше, — в голосе Ральфа слышалось сочувствие и стыд. Он чуть понизил голос продолжая: — Конечно, ты всегда можешь представить липовый отчет и может быть оставить что-нибудь для себя. Если меня кто-нибудь подслушивает, то я делаю это предложение только в качестве шутки. Но не говори Андреа. У нее глаз острый, как у коршуна, когда дело касается денег правительства. Верно, Андреа?

Есть такие президентские комиссии, которые существуют вечно.

Тысяча долларов в день вечно представлялась Голду совсем неплохим вознаграждением.

Статью Голда опубликовали в Бюллетене Конгресса после зачтения ее в Конгрессе представителем от Луизианы, о котором Голд никогда не слышал. На следующее утро Голд был удивлен, когда, открыв номер Таймс, снова обнаружил там свою статью, но под другим заголовком и с пояснительным текстом.

УТОЧНЕНИЕ

На прошлой неделе Таймс опубликовала статью, ошибочно озаглавленную «Образование и истина, или Истина в образовании», автор которой был неточно назван как Брюс Голд. Автором этой статьи является доктор Брюс Голд, который недавно был назначен в новую президентскую Комиссию по образованию и политической стабильности. Поскольку общественное мнение живо интересуется доктором Голдом и его взглядами, Таймс с удовольствием печатает это разъяснение и публикует его статью еще раз под правильным заглавием «Скажи жизни „Да“!»

Из Нью-Йорк Таймс пришел еще один чек на сто двадцать пять долларов. Больше всего на свете, как это чувствовал Голд, он любил получать деньги по почте, он редко бывал несчастлив в такие дни. Пребывая в жизнерадостном настроении, он прикидывал, придет ли от Либермана еще одно письмо в газету.

ЛИБЕРМАН со дня их последнего с Голдом ланча набрал еще веса и жирных пятен и потерял еще несколько пучков своих морковного цвета волос.

— Ты читал мою вещь в Таймс? — спросил он.

— Какую вещь?

— Мое письмо. Оно не оставляет камня на камне от твоей статьи, — ответил Либерман. Столики в ресторанчике были маленькими и тесными. — Я вижу, ты и не пытался мне возражать. У меня был заготовлен сокрушительный ответ для тебя и для всего вашего трусливого восточного либерального истэблишмента.

— Опубликуй его в своем журнале, — сказал Помрой.

— Мой журнал никто не читает, — сказал Либерман, внезапно упав духом.

— Вставь его в свою следующую автобиографию, — сказал Голд. — Может быть, к тому времени я буду известной фигурой в правительстве.

Во взгляде Либермана было что-то родственное ненависти.

— Сколько человек в этой комиссии?

— Восемь, — сказал Голд. На самом деле их было двадцать пять.

— Я хочу, чтобы ты знал, — сказал Либерман с крахмальной, протокольной любезностью, неаккуратно жуя свой чизбургер, — что я буду в оппозиции к тебе. Я буду писать сокрушительные статьи и редакторские колонки в моем журнале.

— Твой журнал никто не читает, — напомнил ему Голд.

— У меня есть друзья в Вашингтоне.

— Нет у тебя друзей, — сказал Помрой.

— Там есть люди, которые знают, что я собой представляю.

— Вот поэтому-то у тебя и нет друзей, — сказал Голд, как всегда

наслаждаясь тем, что Либерман испытывает мучительную зависть и обиду, которые не может скрыть.

Наступила очередь врать Либермана.

— Откровенно говоря, я бы просто не польстился на такую работу, — сказал он, злорадно фыркнув, отчего на рукава и лацканы шерстяного пиджака полетели кусочки пережеванного мяса и плавленого сыра чеддер. Он принялся втирать их в ткань большим пальцем. Потом облизнул его. — Разве что мне предложили бы стать председателем этой Комиссии, писать отчеты и иметь прямой доступ к президенту в любое время, когда я сочту нужным. Я тебе разрешаю сказать об этом Ральфу.

— Ральф будет безутешен, — сказал Голд.

— Но я хочу услышать аргументы.

— На улицах будут танцы.

Помрой, как всегда пессимистично-мрачный, осторожно, словно лекарство, пригубливал с ложечки неприправленный йогурт и взирал на Либермана, как человек, вынашивающий тайную обиду.

— Где моя книга? — требовательно спросил Помрой Голда, коснувшись, наконец, цели их встречи.

— Я начал новую, — вмешался Либерман.

— Она почти закончена, — Голд тоже не обратил внимания на Либермана.

— Это, насколько я понимаю, — сказал Помрой, — означает, что ты еще не начинал.

— Нет особого смысла начинать, пока не закончил, разве не так? Это только создаст необходимость пересматривать написанное. Я хочу знать, к каким мы пришли выводам, прежде чем приниматься за их доказательства.

— И ты уже знаешь?

— Почти, — сказал Голд. — Я знаю, что еврейскому вопросу посвящено много хороших книг, из которых я могу воровать, не сомневаясь в качестве.

— Именно об этом я хотел сказать тебе.

— Мне могут понадобиться еще деньги. Ты ведь знаешь, я отложил мой роман.

— Сначала тебе придется предъявить мне какую-то часть работы.

— Я покажу тебе книги, из которых собираюсь воровать.

— Ты что, больше не веришь в самостоятельные исследования? — язвительность в тоне Помроя была едва заметна.

— Абсолютно верно, — ответил Голд. — Вот почему меня и тянет пользоваться исследованиями других.

— Я часто думаю, — со скорбным вздохом сказал Помрой, — неужели издатели, писатели и мыслители прошлого тоже вели убогие разговоры, вроде нашего. Потом я вспоминаю то, что знаю о них, и начинаю понимать, что вели. Нет, правда, ты хоть приблизительно можешь сказать, когда закончишь? Я теперь к таким вещам отношусь серьезно.

— Нет, — признался Голд. — Дай мне еще месяц-другой разобраться. Я бы хотел ввести в книгу некоторые уникальные и важные личные впечатления, если только я соображу какие.

Голд без всякого аппетита съел фруктовый салат и творог. Либерман заказал порцию жареной картошки, стакан молока с разведенным в нем шоколадом и гигантский чизбургер, представлявший собой разновидность сэндвича с постной бастурмой, говяжьим языком, индейкой, рубленой печенью, швейцарским сыром, томатом и бермудским луком. «Жаль, ребята, что у меня не ваше пищеварение, — пробормотал он чуть раньше. — А то и я был бы таким же тощим, как вы». Либерман по-прежнему ел обеими руками, поглощая и извергая пищу одновременно, он умудрялся говорить, не останавливаясь для того, чтобы сделать глоток или вдохнуть воздух. Он съел суп, держа ложку обеими руками. Двумя руками он держал и гигантский чизбургер.