Голому рубашка. Истории о кино и для кино
Шрифт:
— Простите, — сказал я. — Не могу отделаться от ощущения, что я вас знаю.
Я, очевидно, вывел его из состояния близкого к нирване — он с трудом сфокусировал на мне взгляд и сказал:
— Я вас не знаю.
Видно было, что у него нет желания продолжать разговор.
— А вы случайно не бакинец? — тем не менее спросил я.
— Да, бакинец, — сказал он, не проявив особенной радости по этому поводу.
— И я бакинец, — сказал я. — Значит, уже теплее.
Он промолчал.
— А в какой школе вы учились? —
— Я учился в 160-й, — нехотя ответил мужчина.
— И я в 160-й! — обрадовался я.
— Мы не могли учиться в одном классе, — сказал мужчина. — Или даже с разницей в год-два. Вы моложе меня.
— В десятом классе у нас в школе появились девочки, — сказал я. — Объединили нас с женской школой. И уже директором была не Нина Константиновна Березина.
— Значит вы заканчивали школу лет через 7 после меня. И что, по вашему, третьеклассник мог запомнить в лицо десятиклассника? — усмехнулся он.
— Значит, мы виделись позже, — задумался я.
— Ничем помочь не могу! — сказал он, щелчком бросил окурок в урну, промахнулся и уже собирался уйти, как меня вдруг осенило:
— Простите, еще вопрос! А вы песню «Мадам Попугай» знаете?
— А кто ее в Баку не знает! — усмехнулся он.
— Тогда я вспомнил, откуда вас знаю. Точно! — обрадовался я.
— Откуда?
Он, так и быть, готов был выслушать меня. Но то, как он процедил это «откуда», окончательно убедило меня, что я на правильном пути.
— Минуточку, я вам сейчас расскажу, — начал я. Странно, в этот момент я вдруг понял, что не испытываю к нему той ненависти и жажды мести, которые клокотали в наших с Юркой сердцах после того случая. Я смотрел на него как на земляка, как на человека, оставившего след в моей биографии, и только. — Однажды, мне было тогда 14 лет, мы с приятелем пошли в Приморский парк поесть мороженое. Купили мороженое, заняли место у столика, и тут подошли к нам вы.
— Я?! — для большей ясности он ткнул себя в грудь пальцем.
— Да, — сказал я. — Вы. При этом вы слегка пританцовывали и напевали «Мадам Попугай».
Увлеченный своим рассказом я не обратил внимание на то, как грозно сузились его глаза и воодушевленно продолжал:
— Вы оперлись локтем на наш столик, положили подбородок на ладонь и…
И тут я понял, что кавказская закваска не дает мне возможности рассказать сейчас эту историю так, как было все на самом деле. Ну не мог я повторить ему те обидные слова: «Пацаны, рвите когти по-хорошему». Я понял вдруг, что не могу признаться этому вальяжному человеку, что он прогнал нас, как собачек, и мы послушно ушли.
— Ну и что потом? — спросил он нетерпеливо.
— А потом вы вдруг стали дергаться, как будто бы вы контуженный и просить, чтобы мы освободили для вас наше место у столика, — одним духом выпалил я.
Сейчас слово «контуженный» ничего не значит для людей, кроме как медицинский термин. А тогда, после войны, по городу
— Я контуженный! Отойди, хуже будет!
Этим пользовались иногда нечестные пацаны; во время драки они начинали кричать «Я — контуженный!», но таких не уважали, как правило.
Так что и он, и я отлично знали, что такое «контуженный». И потому он после этих моих слов про «контуженного» тут же схватил одной рукой меня за грудки и со словами: «Я ничего не объясняю, а просто даю по морде в таких случаях!» уже собирался нанести мне удар, но я успел перехватить эту занесенную для удара руку, а второй рукой крепко сжать запястье другой его руки, которая была почти у самого моего горла. Я уже был не тем 14-летним пацаном, за мной стояли многолетние занятия спортом, а главное — первый разряд по боксу, который я получил еще учась в институте.
— Ну, вспомнили? — спросил я, в упор глядя ему в глаза.
Гнев и жажда мести во мне не проснулись, а было только желание обезвредить зарвавшегося человека. Вместо ответа он попытался дать мне «кялля» — это неожиданный удар верхней частью головы противнику в лицо, но я ожидал такой удар и потому легко увернулся.
— Спокойней, спокойней! — говорил я, ограничивая ему возможность нанести мне удар ногами или головой. — Я с тобой нормально говорил, чего ты взъелся?
— Ты обозвал меня контуженным! — рычал он, тщетно пытаясь освободить хотя бы одну руку. — А я таких слов не прощаю! Если мне что надо, я никем не притворяюсь, а веду себя как мужчина, понятно?
И тут я заметил, что мы с ним носимся по кругу таким упругим, опасным для окружающих комком, делая то и дело резкие движения, подсечки ногами, изрыгая непонятные междометия, и вся публика, которая мирно курила в фойе (в том числе и те, с кем я сидел за одним столом, отмечая защиту диссертации), теперь жмется по стеночкам и воспринимает нас как двух диких горцев, сцепившихся вдруг здесь не известно по какому поводу. Пара моих друзей попыталась прийти мне на помощь, но я их остановил: «Не надо? Я сам!»
Нужно было срочно заканчивать этот базар. Я выпустил этого джинна из бутылки и теперь мне надо было как-то запихнуть его обратно. И тут мне пришла в голову спасительная идея.
— Слушай, это был не ты! — радостно крикнул я ему. — Я это вижу! Такой человек, как ты, не будет дергаться, как контуженный! Прости, обознался!
Он тут же обмяк, и я его отпустил.
— Значит, просто видел тебя где-нибудь в городе, — сказал я ему примирительно. — А у тебя такое лицо, запоминается…
— Да меня весь Баку знал, — сказал этот мужчина, одергивая пиджак.