Голому рубашка. Истории о кино и для кино

Эйрамджан Анатолий

— Не будешь ведь ты спать на полу, — сказала она. — Да и дядьке твоему будет неудобно за причиненное тебе неудобство.

Я поцеловал Людку, а про себя решил, что раскладушку спрячу в нишу за шкафом и вытащу ее только в том случае, если вариант с кроватью на двоих не пройдет.

Ирка приезжала поездом «Красноводск — Ташкент», он приходил поздно вечером, время в пути от Чарджоу до нас было часов пять, и получалось, что Ира села в поезд после работы.

На работе я рассказал Гришке подробно, что значит для меня Ира — про Людку он все знал; рассказал, как я представил дело Людке,

и, в общем, по-мужски Гришка меня понял. Единственное что, посоветовал быть поосторожней, чтоб случайно не погореть.

— Твоя эта Ира приедет — уедет, а вторую такую как Людка ты здесь не найдешь, учти, — сказал он мне и был прав. Людка, кроме ее бесспорных для меня женских достоинств, была еще и необыкновенным человеком: все схватывала на лету. Она руководила детским вокальным кружком при местном Доме пионеров, о джазе имела общие представления, а послушав месяц мои записи, уже запросто свинговала и по первым звукам узнавала Нат Кинг Кола, Фрэнка Синатру, Пегги Ли или Дорис Дей. Не каждый из моих товарищей, любителей джаза мог сразу назвать имя исполнителя, как это делала она. А сложную музыку типа Дэйва Брубека или Джерри Маллигана она понимала на самом деле, не притворяясь, как, например, мой товарищ Марик.

Не могу не рассказать один случай: как-то у меня дома в Баку на проигрывателе крутилась пластинка Майлса Дэвиса. Марик сидел рядом на диване, а я говорил в это время в дверях с соседом. И слышу, пластинка заела и крутится на одном месте. Отойти не могу, надо договорить с соседом, а Марик почему-то тонарм не передвигает. Наконец я распрощался с соседом и вошел в комнату: Марик сидел с эстетствующим видом и наслаждался звуками трубы Майлса Дэвиса.

— Как лабает, скажи? — спросил я Марика.

— Класс! — сказал Марик. — Потрясающий трубач.

— Клево, да?

— Что тут говорить! — понимающе сказал Марик. — Ловлю кайф.

— Ну тогда толкни адаптер, а то заела пластинка, — сказал я и подтолкнул адаптер — мелодия продолжилась.

Так выяснилось, что Марик притворялся, что понимает и любит современный джаз. Эту историю я часто вспоминаю, когда кто-то расхваливает авторский фильм или абстрактную картину, явно повторяя чужие слова, абсолютно не разбираясь в предмете разговора, с единственным желанием выглядеть умнее, чем он есть на самом деле.

Так вот Людка была не такая — она сразу проникала в суть вещей и чувствовала себя в новой среде как рыба в воде. То же самое с литературой. Она стала читать вслед за мной книги, которые я брал в местной библиотеке и выяснилось вскоре, что мне есть с кем поговорить здесь о литературе. А в японский вокальный ансамбль «Даг Дате» она влюбилась настолько, что разучила их песни на английском языке (японский квартет пел американские песни на английском) и стала репетировать «Гуд бай май Конни Айленд» с детьми в своем кружке в Доме пионеров. Вот такая была моя Людка.

Ирку я встретил и был поражен ее видом. Нет, она не стала менее красивой, повзрослела, конечно, но внешне выглядела почти так же, как пять лет назад, когда я ее видел в последний раз. Но в памяти у меня осталась стильная девчонка, такая, знаете, модная, сексапильная, как с обложки заграничного журнала, пусть даже польского, но вид у нее

всегда был не советский. А сейчас я увидел нормальную советскую девушку в платье цвета хаки со множеством карманчиков, с погонами, она была в обыкновенных босоножках и со спортивной сумкой на ремне. В общем, Ирка была похожа на археолога — целая группа московских археологов работала в километре от нашей буровой на кургане Тамерлана, как они называли этот с виду обыкновенный холм. Вот Ирка была похожа на этих девчонок-археологов.

— Что, сильно изменилась? — спросила Ира, прочитав на моем лице, очевидно, некоторую растерянность.

— Совсем немного, — сказал я, и мы дружески обнялись. — Даже не пойму сходу…

— Я тебе помогу, — сказала Ира. — Я уже не стиляжка, верно?

— Да, — согласился я. — Мы ведь повзрослели.

— Что верно — то верно, — согласилась Ира. — Но тем не менее ты вот в узких брюках, рубашка на тебе стильная, в цветочек. Ботинки рабочие желтые китайские с подковками. Стилюешь все же…

— Скорее по привычке, — сказал я. — Тут всем мой вид до фени. Это я для тебя принарядился.

— Скажи, как меняется сознание? — взяла меня под руку Ирка. Я уже нес ее сумку и мы шли с вокзала пешком ко мне домой. Вокзал был недалеко от моего дома. — Ну могли мы на первом курсе представить, что попадем в эти пески, совсем в другую жизнь, встретимся с людьми, у которых абсолютно другие понятия обо всем, другие ценности, приоритеты… У меня до сих пор ощущение, что я живу новой жизнью. И что интересно, мне кажется, что все здесь почему-то более настоящее, чем в той нашей жизни.

Я слушал Ирку и понимал, что снова, как раньше, попадаю в зону действия ее чар даже не женских, а скорее человеческих. Ирка и тогда умела внушать окружающим свои представления о жизни, предметах, людях, и выходило у нее это так ненавязчиво, что все считали, что так оно и есть, что и они так думали, просто Ирка первая сказала это. Вот такая у Ирки была способность, и я сейчас, слушая ее, вспомнил об этом.

— У меня тоже возникают подобные ощущения. Я думаю, это потому, что мы вышли из-под родительской опеки, — сказал я, поддерживая начатую Иркой тему. — И вдобавок к этому переместились в пространстве на тысячи километров, окунулись в другую жизнь. А раньше ведь мы беззаботно резвились, как молодые животные. Так мне теперь кажется. Да и сейчас, не уверен, что я далеко продвинулся в своем миропонимании… Такой же весенний человек, по сути, — сказал я.

Слово «весенний» мы употребляли как синоним «легкомысленный». Откуда оно взялось в нашем лексиконе, теперь точно не помню, кажется, из фельетона Ильфа и Петрова «Как создавался Робинзон». Там есть такая фраза: «В глазах у редактора была такая мартовская весенняя пустота…». И мы все считали себя в те времена «весенними» людьми и даже гордились этим.

— А я уже не весенняя, — сказал Ира. — Может, из-за своей специальности. Знаешь, когда больной умирает на твоих глазах, это очень тяжело. Даже если нет в этом твоей вины. А если чувствуешь, что сделала что-то не совсем правильно, что надо было по-другому лечить, тогда — хана. Уже не до весеннести. Так что могу тебе только позавидовать. Ты ведь имеешь дело с железом.