Голому рубашка. Истории о кино и для кино

Эйрамджан Анатолий

Рубен купил кило любительской колбасы — а колбаса любительская тогда была в диаметре чуть ли не в четверть метра, такая толстая, вся в жировых кружочках, — и буханку белого хлеба, тоже в те времена роскошь, как и колбаса. Он, разорвав колбасу и хлеб на три равные части, раздал нам с Павликом. Вкус этой колбасы и хлеба я помню до сих пор. И вот этот Рубен сейчас оказался в моей машине в городе Москве. Нарочно не придумаешь!

— А я — Сергей, — сказал я, встретившись с ним взглядом в зеркальце.

Теперь я узнал

его — это был мой сосед Рубен; зековский налет исчез, растворился, и на меня смотрели плутоватые глаза моего соседа Рубена.

— Сын Кольки лысого композитора? — со смешком спросил Рубен.

Я опять взял вправо, остановил машину и повернулся к Рубену.

— Ты что, как был охламоном таким и остался?! — спросил я.

Сейчас я забыл и про урку Володю, и про пахана Гурама, мне оба они были до фени. Я помнил одно: мой отец всегда злился, когда уличная шпана, вроде вот этого Рубена, кричала ему вслед: «Колька лысый композитор пианино опрокинул!»

Кто сочинил эту дурацкую, лишенную всякого смысла дразнилку — я не знаю. Во первых, мой отец был не композитор, а преподаватель музыки. Во-вторых, у нас был рояль «Беккер», а не пианино. И ни рояля, ни тем более никакое пианино мой отец, естественно, не опрокидывал. Но отца моего эта дразнилка раздражала и злила. Даже не сама дразнилка — глупость текста была налицо. Я думаю, отца выводила из себя наглость дворовых и соседских пацанов, которые, завидев моего отца, тут же начинали кричать во все горло: «Колька лысый композитор пианино опрокинул!».

Пару раз, когда отец вел меня домой из детского сада он срывался: оставлял меня у стены, приказав стоять, и бросался за хулиганами вдогонку. Возвращался с одышкой, бледный, теперь я понимаю, что у него была стенокардия. Но таких случаев, когда он бросался в погоню за пацанами, было мало; обычно отец ускорял шаг, крепко держа меня за руку, и бормотал: «Мерзавцы! Какие мерзавцы!»

Дело в том, что мой отец часто по вечерам играл на рояле любимые свои вещи — Шопена, Бетховена, Шумана. Эти фортепианные звуки заполняли весь наш небольшой двор и, я теперь понимаю, соседям, привыкшим слушать Петра Лещенко, Канделаки, Утесова и Рашида Бейбутова, эта музыка была невмоготу. Поэтому, наверное, и появилась такая дразнилка.

И теперь я смотрел на Рубена и готов был врезать ему, а в его лице всей той шпане, что дразнила отца. Я даже не мог себе представить, что такая возможность мне когда-нибудь представится — отомстить за отца.

— Сержик! Клянусь куском хлеба! Век свободы не видать! — вдруг страстно заголосил Рубен, мне кажется, почувствовал, что его могут побить.

Рубена у нас во дворе не били, наверное, только девчонки. А любой мало-мальски нормальный пацан мог подойти и дать ему подзатыльник, и Рубен не думал защищаться, а только сразу приседал и закрывал руками голову. Поэтому, как только он заголосил,

я вспомнил это и мой пыл сразу пропал.

— Дядя Коля меня спас на Кубинке, забыл? Я очень уважал твоего отца. А про Кольку композитора это я так, просто сходу вспомнил. Прости, Сержик! — продолжал плаксивым голосом Рубен.

Кубинка — наш знаменитый, особенно в послевоенные годы, бакинский толчок. Шутили, что там можно было купить все что угодно, даже атомную бомбу. Как-то отец искал там себе ботинки и вдруг встретил Рубена, которого схватили какие-то люди, обвиняя в том, что он продает краденую вещь. Рубен увидел моего отца и бросился к нему за спасением:

— Дядя Коля! Они не верят, что вы дали мне эту рубашку на продажу. Скажите им!

Мой отец был в шляпе, в пенсне — типичный фраер по понятиям Кубинки, ему безоговорочно поверили и Рубена отпустили. Потом отец долго переживал:

— Понимаешь, — говорил он матери, — я не мог отказать Рубену — его бы там растерзали. Ты бы видела эти рожи! Пришлось соврать. Но я не мог иначе. А если б я сказал правду — я всю жизнь бы мучился и не мог бы смотреть в глаза Арусяк.

— Коля, ты поступил правильно, — сказала ему тогда моя мать. — Не переживай.

Что интересно: к нам во двор приходил спекулянт Али Гусейн — он продавал яйца, осетрину, черную икру. Отец всегда дотошно следил за тем, как он взвешивает на весах икру, старался, чтобы все было точно чуть ли не до грамма. Али Гусейн страстно спорил с ним, но торг все же завершался умиротворением обеих сторон. И как-то, получив деньги за проданную икру и прощаясь, Али Гусейн вдруг сказал отцу:

— Ты один здесь честный человек!

Так что, я думаю, Рубен сейчас говорил мне правду, что уважал моего отца.

— Ладно. И ты меня прости, — сказал я Рубену.

— Нет, это ж надо! — раздухарился Володя. — Этому придурку опять повезло — соседа встретил! И тут же чуть не получил пиздюлей! Все законно!

— Поменяйся с Рубиком местами, — сказал Гурам. — Им есть о чем поговорить.

— А так говорить не могут? — спросил с вызовом Володя. — Нас стесняются?

— Ты ехать хочешь? — спросил Гурам.

— Хочу, — сказал Володя, не понимая, куда Гурам клонит.

— Так вот, чтобы он мог вести машину и говорить, Рубик должен сидеть на твоем месте. Понял?

— Опять ему фартит! — зло сказал Володя и вылез из машины.

Рубен сел рядом со мной, и мы поехали.

— Моих когда ты видел в последний раз? — спросил негромко Рубен.

— В 88-м, — сказал я. — Как раз перед этими событиями я приезжал в Баку летом. Мать твоя уже умерла, видел Ашхенку и Амалю.

— А Веника не видел? — спросил Рубен.

— Беник закончил институт и работал уже в Ереване, — сказал я. — Ты не знал?

— Нет, — сказал Рубен. — Откуда?

— Мог ведь переписываться с ними.