Голому рубашка. Истории о кино и для кино

Эйрамджан Анатолий

И не успел я ему ответить, как на заднее сидение уже сели двое его друзей, а он, не дожидаясь моего ответа, сел на переднее. Салон тут же наполнился водочным перегаром.

— Мне туда не по пути, — сказал я. — Я совсем в другую сторону.

— Подвези, брат! — хлопнул меня по плечу один из тех, кто сел сзади. — Мы тебя не обидим.

У него был явно кавказский акцент, точнее грузинский. А тот, что сидел рядом со мной, сунул мне в руку пятидесятидолларовую купюру.

— Хватит? — спросил он.

Тех, кто сели сзади я не разглядел, но у того, что сидел рядом, физиономия была,

как говорит один мой знакомый — «полный криминал». Судя по обращению «брат», сидевшие сзади его друзья должны были быть тоже «в порядке». И, следуя известному правилу: «Если вас насилуют, старайтесь получать удовольствие», — я решил вот что: в принципе я ехал в Ясенево, то есть мне было по пути, дорога эта по счетчику, я знал, выбивала меньше десяти долларов в рублевом эквиваленте, так что мне платили за эту поездку очень даже прилично. Почему не побомбить, тем более, что другого выхода у меня нет? И потому я ответил:

— Хватит.

И поехал.

— Выключи приемник, — сказал тот, что сидел рядом. — Я лучше сам спою.

Что делать, клиент всегда прав. Я выключил приемник, и парень запел. Сидевшие сзади временами подхватывали песню — то один, то другой, стиль исполнения был самый что ни на есть уркаганский, с подвыванием, с приставкой «а» почти перед каждым словом. Я эту песню слышал впервые, и меня поразили начальные слова:

«А шел Столыпин а по центральной ветке»…

Я вначале подумал, что это о царском министре поется, Столыпине, но по ходу догадался, что «Столыпин» — это поезд. Потом уже я прочел об этом у Солженицына в «Архипелаге Гулаг», а тогда услышал про поезд «Столыпин» впервые.

Тот, что сидел рядом со мной, пел неплохо; тот, у кого был грузинский акцент, не фальшивил, но пел без души; зато третий иногда подхватывал очень заливисто, визгливо и нечисто. Пели все очень громко, и когда у светофора мы стояли, люди из соседних машин бросали в нашу сторону косые взгляды — явно, думали, что гуляет воровская малина.

Суть песни заключалась в том, что в одном вагоне для зэков ехали парень, получивший вышку и написавший прошение о помиловании, и девушка, имевшая небольшой срок. И вот девушка, девственница, зная, что парень будет расстрелян, предложила ему себя. Парень дал прапорщику взятку и тот допустил его к девушке.

А и узнала девка а из Кургана,

А счастье и любовь а под автоматом.

Эти слова я тоже запомнил. Конец у песни печальный. Прапорщик наутро стал приставать к этой девушке, та грубо его отшила и прапорщик в гневе застрелил девушку. И парень тот перерезал бритвой горло прапорщику.

Последние куплеты они пели все хором. Особенно пронзительно, чуть ли не всхлипывая, пел третий, что сидел за моей спиной. Хотя я всегда воспринимал блатные песни с некоторой долей иронии и отстраненно, поскольку этот мир был далек от меня, и потому в песнях подобного рода меня привлекала не известная мне экзотика, забавляли примитивность сюжета и манера исполнения. Но вот сейчас, когда урки сидели у меня в машине и пели свою любимую (так я думаю) песню, все это воспринималось мною

совсем иначе. Особенно когда пелось про то, как парень, уже имевший вышку, явно за убийство, перерезал спрятанной им на всякий случай (и вот случай представился!) бритвой горло прапорщику, у меня похолодел позвоночник и зашевелились на голове волосы (может, на счет волос мне показалось тогда.)

— Что ты, блядь, скулил, как пес! — закончив песню, тот, кто сидел рядом со мной обернулся и хорошенько врезал тому, что сидел за моей спиной. — Не можешь петь — молчи, сыка! Весь кайф мне испортил!

Он так и сказал — не «сука», а «сыка», и это тоже мне показалось страшным.

Тот, видимо, стал отбиваться, потому что мой подголовник то и дело содрогался и даже подбрасывал слегка мою голову. Третий пытался их разнять, кричал «Володь, слушай сюда!», а Володь — это тот, кто сидел рядом со мной, вошел в раж, перегнулся через спинку сиденья, молотил кулаками третьего и приговаривал:

— Уйди, Гурам, дай я его прикончу! Надоел, сыка!

Я резко взял вправо, остановился, вытащил ключ и выскочил из машины.

— Сейчас я вызову милицию! — крикнул я своим пассажирам. — Или выматывайтесь из моей машины.

Что интересно, урки моментально притихли.

— Прости, брат! — стали они уговаривать меня чуть ли не хором. — Погорячились маленько, бывает. Ну, выпили чуток, повод был у нас. Мы ведь друг друга знаем много лет, это мы шутили — не дрались. Садись, поедем, братан.

Это было на проспекте Мира, мимо меня неслись с большой скоростью машины. Милиция могла появиться только в виде ГАИ или Патрульной службы и рассчитывать, что это произойдет немедленно, было бессмысленно. А что урки не собирались выходить из моей машины — тоже было ясно.

— Давай, брат, поедем! Без базара! Нормально поедем! — уговаривали они меня.

Что мне оставалось делать? Я вынужден был сесть обратно на свое место.

— Правильно сделал, братан, — когда мы поехали, сказал тот, что сидел рядом со мной и которого назвали «Володь». — Но, что цветных хотел позвать, за это, знаешь, что положено?

— Я не звал никого, — сказал я, хотя понял, что речь идет о милиции. — Я просто хотел вас успокоить.

— А за это тебе полагается перо, — сказал Володя.

— Какое перо? — не понял я.

— А вот такое! — толкнул меня локтем Володя.

Я проследил за его взглядом и увидел у него в руке рядом с рычагом переключения передач, огромный тесак. Мне чуть не стало дурно, хорошо еще, что машина не завиляла.

— Что ты пугаешь человека? — сказал Гурам. — Еще аварию сделает. Вот тогда все копытнемся. Тем более, я вижу, он наш, кавказец, верно? Ты армянин?

— Да, — сказал я.

— Вот и Рубик тоже армянин, — сказал Гурам. — Наш товарищ, видишь.

Я попытался рассмотреть Рубика в зеркале заднего вида, даже передвинул его немного. Рубик сидел обиженный, забившись в угол, и не смотрел на меня.

— Хороший мужик, только немного без понятий, — сказал Володя.

Я, стараясь отвлечь Володю от темы «пера», сказал:

— Значит, у вас полный интернационал: русский, армянин, грузин?

— Он не русский, — сказал вдруг Рубик обиженным голосом. — Он чуваш.