Голова (Империя - 3)
Шрифт:
Терра подхватил его замечание:
– Мы друг друга знаем! Разве бы я осмелился показаться тебе на глаза, если бы не понимал, что успех делает тебя отнюдь не высокомернее, а, наоборот, великодушнее! Перед богом и людьми ты имеешь полное и безусловное право выставить меня за дверь пинком в зад. Даже и это было бы актом чрезмерного внимания, которое я никак не заслужил своими поступками.
– Зачем преувеличивать?
– сказал Мангольф.
– Инсценированная тобою комедия принесла мне даже пользу. Я не стану винить тебя за то, что это не входило в твои планы.
– Слава богу, слава богу!
– Терра прижал руку к сердцу, которое
– Грех мой снят с меня.
Мангольф приосанился.
– По-моему, ты гораздо сильнее грешишь против самого себя. Если человеку на его жизненном пути представляются такие случаи, как тебе, то незачем быть дураком.
– Жестоко, но верно, - прошептал Терра.
– Вспомни, к чему ты свел свои отношения с семьей Ланна. Прежде всего влюбился в дочь, затем разыграл перед отцом апостола гуманности, а под конец выкидываешь такую штуку, от которой получился один конфуз. Я уж не говорю о самой простой благодарности, - продолжал Мангольф с возрастающим раздражением, меж тем как Терра постепенно съеживался.
– Я только подчеркиваю, что твоя прямо-таки патологическая безответственность делает тебя неспособным создать себе хотя бы самое скромное положение.
– Ты совершенно прав, дорогой Вольф, жизнь моя не удалась, - прошептал совершенно уничтоженный Терра.
– Я мерзок богу и людям, каждый мало-мальски нормальный человек отворачивается от меня с отвращением. Я не дерзну отрицать ни один из моих позорных срывов. Но...
– Из бездны унижения сверкнул ехидный взгляд.
– Но таких пангерманских мерзопакостей, какие ты позволил себе в Газенхейде, я не говорил никогда.
– Это было не в Газенхейде, - единственное, что нашелся возразить огорошенный Мангольф.
– Тогда прости мне заодно и эту ошибку. Ты уже так много прощал мне. Вдобавок я, к сожалению, вынужден просить у тебя взаймы.
– Это меня не удивляет. Меня больше удивляет, чем ты жил до сих пор.
– Работой, - сказал Терра с достоинством.
– Я давал уроки. Теперь у меня совсем нет времени, а мне как раз нужно купить кое-какую мебель для устройства адвокатской конторы.
– Ты адвокат?
– Уже два месяца. Я в полнейшем затворничестве кончал занятия и, смею тебя заверить, трудился не для экзамена, а лично для себя. Ведь работа, проделанная ради нее самой, сулит борьбу, новые идеи, успех, страдания и радость. И, если хочешь - власть.
– Постой!
– сказал Мангольф, который не слушал.
– Ты в самом деле адвокат?
– И он испытующе посмотрел на друга. Что-то в его повадке убедило Мангольфа.
– И после этого ты битых полчаса слушаешь, как тебе читают мораль! Экзамены ты выдержал, больше от тебя ничего не требуется. Наконец-то, дорогой Клаус, и я в свою очередь могу поздравить тебя!
Рукопожатие. Мангольф был искренно рад. Он налил вина. Терра, по-видимому, все-таки решил образумиться и занять подобающее место в обществе.
– Итак, мы снова можем свободно общаться. Твое здоровье!
Терра опорожнил свой бокал.
– Дорогой Вольф, мне придется несколько разочаровать тебя, - пояснил он.
– У меня практика только среди бедных.
– Другой ты пока не нашел?
– Другой я пока не искал.
Мангольф задумался, но ненадолго.
– Я ссужу тебя деньгами, - сказал он.
– От мебели зависит клиентура.
– Мне нельзя покупать очень дорогую.
– Терра был явно смущен.
– Одна особа, которая помогала мне в
Мангольф молчал. Он давно догадывался, на какие сомнительные средства существует его друг; сейчас Мангольф мог бы услышать об этом из его уст. Терра был искренне растроган, потребность в откровенности читалась у него на лице. Поэтому Мангольф и молчал. В сознании исконного братства он, щадя брата, щадил себя. Он отвернулся и достал деньги. Терра поспешил распрощаться с торжественными объятиями и полным церемониалом организованного отступления.
Пока он спускался, Мангольф не двигался с места, взбудораженный до глубины души подобием и различием их судеб, которые снова казались ему неразделимыми. В его смятенной душе одновременно теснились радость и горе. "Вот двойник, которому нельзя доверяться, - он враг твой и твое отражение. Он сумасброд, а тебе, связанному с ним ненавистью и любовью, положено управлять нормальными людьми".
Когда Терра вышел из дому, Мангольф долго следил за ним в бинокль. Терра перешел через Вильгельмплац. Вдруг он круто повернулся и, сняв цилиндр, приветствовал не успевшего скрыться Мангольфа.
Терра разделил деньги на две части и большую отнес женщине с той стороны. Он знал, что она ждет этих денег; однако она небрежно отложила их, вид у нее был хмурый и раздраженный. Но Терра интересовался только ребенком.
– Здравствуй, Клаудиус!
– сказал он и, протянув руку, с горящим непритворной нежностью взглядом направился к малышу. Тот ждал, не шевелясь, но, когда он приблизился, мальчик рассчитанным движением бросился ему на шею. Отец, крепко держа сына, как он ни отбивался, пристально разглядывал его. Лоб и глаза у него материнские; обыкновенный лоб правильных пропорций, воплощение житейской мудрости и воли к жизни; под ним ясные серые глаза, которые никогда, вероятно, не выразят глубокой страсти, зато несомненно будут возбуждать ее в других. И к этому его рот, - да, на лице сына кокотки его собственный, правда еще не определившийся рот, которому предстоит многое: произносить слова, пить, целовать, судорожно сжиматься, беспомощно раскрываться, лгать, клеветать и стенать, пока он не постигнет всей комедии, в которой ему отведена своя роль и пока в уголках губ от знания и молчания не образуются желваки.
Терра опустил ребенка на пол и сунул ему в рот какое-то лакомство.
– Благодарить нельзя, - сказал он строго.
– Чем больше благодаришь, тем меньше получаешь. Спроси свою мать, она скажет, что это так.
– Дети замечают, когда над ними смеются, - сказала мать с другого конца комнаты.
Но мальчугана было трудно провести. Он поглядел на строгого отца и заявил матери:
– Он мне ничего не сделает, он меня очень любит.
– Играй, как полагается в твоем возрасте!
– приказала она.
– Давай играть, как полагается в нашем возрасте, - в свою очередь приказал он отцу, Терра не заставил себя долго просить. Он завесил лицо носовым платком, потом медленно приподнял занавес, - показалась лукавая рожа убийцы-растлителя, без лба, с прищуренным глазом, с чавкающим от первобытного вожделения ртом. "Лик божий", - объявил отец, в то время как мальчик жадно разглядывал его. На этот раз мать возмутилась. Тут как раз вошла бонна, и мать приказала немедленно увести ребенка.
– Этого я больше не потерплю!
– заявила она, когда они остались вдвоем. Он поднял брови.