Голубой бриллиант (Сборник)

Шевцов Иван Михайлович

– Вы хотите сослаться на пример подлеца Мазепы? -

презрительно сморщился Малинин.

– И не только, - сказал я.
– Есть много других, подобных.

Например возлюбленная Пабло Пикассо была на полстолетья

моложе именитого художника.

– Тоже нашли пример - Пикассо, - пренебрежительно

скривил лицо Малинин.
– Не было такого художника и любви не

было. Был шарлатан. И похотливый старец. Да, да,

развратный.

– Пожалуй

я соглашусь с вами: был шарлатан. Но он был

к тому же и мужчина. - сказал я. - Надеюсь вы, Павел

Федорович, Гете признаете великим поэтом? И он в семьдесят

пять лет позволил себе влюбиться в шестнадцатилетнюю

девчонку и сделал ей предложение. И представьте себе - она

согласилась стать его женой.

– А родители не дали своего согласия, и брак не

состоялся, - парировал Малинин. - Гете был благородный

кавалер: он просил согласия родителей. Вы, Егор Лукич,

почему-то пренебрегли мнением родителей своей

возлюбленной?

– Я очень уважаю родителей Ларисы и признаю свою

вину: так случилось, что не обратился за согласием. Не

посоветовала Лариса. Она не шестнадцатилетняя Ульрика, а

вполне взрослая, самостоятельная женщина, способная

решать свои проблемы. Тем не менее - извините.

Тут я решил, что мне следует опять нарушить нить

разговора.

584

– Между прочим, Павел Федорович, хочу вам сообщить

самый последний исторический факт из серии Гете-Пикассо:

совсем недавно восьмидесятичетырехлетний Сергей Михалков

– по популярности равный Пикассо - женился на сорокалетней.

Покорился любви, Дорогой Павел Федорович: Пушкин прав.

Малинин как-то неожиданно опустился в кресло и,

наклонись, обнял голову двумя руками. С минуту в комнате

стояла натянутая, как струна, тишина. Наконец профессор, не

поднимая головы, глухо заговорил:

– Вы украли, похитили мою единственную дочь. Вы

человек, которого я считал честным и порядочным, совершили

нравственное преступление... Любовь! Да, это святое понятие!

Но преступно покрывать им безрассудство. Чувства должны

контролироваться разумом. Особенно в преклонном возрасте.

– Он опустил руки на колени, взглянул кратко сначала на меня,

потом перевел взгляд на Лукича и уже говорил, обращаясь к

нему: - Да, я не могу приказать Ларисе, не могу заставить. Она

упряма, самонадеянна. Но я прошу вас, Егор Лукич, уразумить

ее, освободить от себя, отпустить. Убедить ее, что у вашей

любви, в ваших отношениях нет будущего. Представьте себя

на моем месте. Я взываю к вашей

совести, - Голос его дрогнул

умоляюще, и выводы его были настолько убедительны, что я

даже не мог себе представить, чем на них сможет ответить

Лукич. Он слушал молча и как бы в знак согласия легко кивал

головой. Когда Малинин умолк, Лукич, словно про себя

повторил его слова.

– "Освободить", "отпустить". Она свободна, я ей не раз

об этом говорил. И буду еще говорить и постараюсь вразумить.

И о том, что нет будущего, тоже скажу. Пусть думает и решает.

Последнее слово за ней.

Лукич отошел от портрета и сделал шаг к креслу, в

котором сидел профессор. Остановился перед ним,

выпрямился во весь рост и мягко, очень дружелюбно произнес:

– Я обещаю вам, Павел Федорович, сделать все от меня

зависящее. Обещаю.

На этой ноте и был завершен нелегкий для обеих сторон

разговор. Простились они в прихожей, пожав друг другу руки. Я

решил задержаться. Некоторое время мы молчали, как после

пролетевшей мимо опасности. Наконец, Лукич сказал упавшим

голосом:

– Ты знаешь, что такое трагедия? Вот это то, что я сейчас

пережил. Впрочем, не пережил: это только начало. В жизни у

585

меня были личные драмы. Они оставляли на сердце рубцы.

Заживали. Они не смертельны. Трагедия - это трагедия.

Совсем другое. Пойдем на кухню, У меня есть армянский

коньяк. Расслабимся.

Мы выпили по рюмке. Я спросил Лукича, где Лариса. Он

пожал плечами:

– Не знаю. Я жду ее звонка. Я передам ей дословно весь

разговор с Павлом Федоровичем. Пусть решает сама. Если ее

решение будет во благо ей, я только порадуюсь. Я не эгоист.

Для нее, ради нее я готов на любую жертву. Скажет она: "умри

Егор!" Умру, спокойно, потому что без нее жизнь

бессмысленна. Я понимаю: ты не веришь, ты считаешь, что я

ее сочинил, превознес до неба. Ты знал Альбину. Пойми -

Лариса не Альбина. Она богиня. И об этом знаю только я и

никто более. Не мной придуманная, а мной открытая.

– Так открывают новые звезды, - с легкой иронией

заметил я. Он смолчал.

Он быстро хмелел, и я на всякий случай взял наполовину

выпитую бутылку коньяка и спрятал в холодильник. Он не стал

возражать. Он размяк и казался безучастен.

– Послушай, Лукич, ты знаешь: я написал четырнадцать

романов, и во всех присутствует любовь и женщины. Очень

разные, главным образом положительные, героические,