Гомер
Шрифт:
ведет себя довольно пассивно. Его действие тут главным образом «гнев» против своего
оскорбителя. Но вот он помирился, вот он опять готов вступить в бой с троянцами. Тут-то
начинается многое такое, что не сразу объединяется в один цельный образ, а когда
объединяется, то делает его неожиданно оригинальным.
Прежде всего это военная гроза, огромная разрушающая сила, звериная месть,
жажда крови и жестокость. Но, с другой стороны, весь смысл этой крови, этого зверства
заключается
бойню. Образ любимого друга, нежнейший, сердечный образ живет в душе Ахилла вместе
с звериной яростью и бесчеловечностью, и эти два начала не только подкрепляют одно
другое, но и получают свой единственный смысл – один от другого.
Для Ахилла весьма характерно, например, то, что после появления возле рва в диком
и свирепом виде и после паники, вызванной у его врагов его страшным криком, он (Ил.,
XVIII, 235) «проливает горячие слезы» над трупом своего верного товарища. Кроме того,
Ахиллу у Гомера и вообще свойственны мягкие и [238] нежные черты, которых ни в каком
случае нельзя забывать при его характеристике. Он благочестив и часто обращается с
молитвой к богам (таково его знаменитое возлияние и моление. Зевсу за вступающего в
бой Патрокла, XVI, 220-248), в критическую минуту его слышит Зевс (XXII, 273-298), по
его молитве появляются ветры (XXIII, 192-225); он сдержан, например, когда имеет дело с
вестниками Агамемнона, считая их совершенно ни в чем не повинными (I, 335), а в другой
раз (IX, 196 сл.) даже любезно с ними обращаясь; он даже в пылу своего гнева не забывает
о греках, посылает Патрокла узнавать о раненых (XI, 597 сл.), его поражает начавшийся на
греческих кораблях пожар, и он не только разрешает Патроклу выступать, но даже и сам
торопит его с выступлением (XVI, 126-129); он любящий сын, часто беспомощно
обращающийся к своей матери и около нее плачущий, как, например, после оскорбления,
полученного от Агамемнона (I, 348-427) или после извещения о смерти Патрокла (XVIII,
65-144).
Эта антитеза – самая характерная особенность Ахилла. С одной стороны, он гневлив,
вспыльчив, злопамятен, беспощаде» на войне; это – зверь, а не человек, бездушная стихия,
а не человеческое сердце, так что Патрокл вполне прав, говоря ему (XVI, 33-35):
Сердцем жесток ты. Отец тебе был не Пелей конеборец,
Мать – не Фетида богиня. Рожден ты сверкающим морем.
Твердой скалою, – от них у тебя жестокое сердце.
Да и сам Пелей был, конечно, вполне прав, когда говорил Ахиллу, отправляя его на
войну (IX, 254-258):
Сын
Если того пожелают; а ты горделивейший дух свой
В сердце обуздывай; благожелателен будь к человеку.
Распри злотворной беги, и будут еще тебя больше
Все почитать аргивяне, – и старые, и молодые.
С другой же стороны, однако, Ахилл имеет нежное и любящее сердце, самый гнев
его производит какое-то наивное впечатление, и весь этот образ богатыря и великана,
рыдающего около своей матери или около погибшего друга, даже трогателен. Вот как он
реагирует на весть о гибели друга (XVIII, 22-27):
Черное облако скорби покрыло Пелеева сына.
В горсти руками обеими взяв закоптелого пепла,
Голову им он посыпал, прекрасный свой вид безобразя.
Весь благовонный хитон свой испачкал он черной золою,
Сам же, – большой, на пространстве большом растянувшись, – лежал он
В серой пыли и терзал себе волосы, их безобразя.
Эта антитеза сурового бойца и нежного сердца – самое первое и основное, что мы
находим у Ахилла. Она показывает [239] нам, что в Ахилле мы имеем действительно
нечто стихийное, как бы безответственно-иррациональное. И зверство и нежное сердце
перемешаны в нем как в природе пасмурная и ясная погода. Психика Ахилла в основе
своей является стихийной; и стихийность эта очень здоровая, мощная, поражающая своей
примитивной свежестью.
Итак, воин, боец, богатырь, бесстрашный рыцарь и часто зверь – это раз; и нежное
сердце, любовь, частая внутренняя наивная беспомощность – это два.
В-третьих, в духовном опыте Ахилла совпадает то, что редко вообще кто-нибудь
умеет совмещать, это – веление рока и собственное бушевание и клоко-тание жизни. Он
знает, что ему не вернуться из-под Трои, и тем не менее предпринимает сложный и
опасный поход. Перед решительным боем кони предсказывают ему близкую кончину,
назначенную роком, но это его нисколько не останавливает (XIX, 420 сл.):
Что ты, Ксанф, пророчишь мне смерть? Не твоя то забота!
Знаю я сам хорошо, что судьбой суждено мне погибнуть