Good Again
Шрифт:
Дом Правосудия был восстановлен и полностью отремонтирован. И перед ним было подобие сцены, такой же, как тогда, когда на нее вызывали из толпы детей, чтобы отправить их на смерть. Только эта сцена была теперь не из струганных досок, но из какого-то современного материала, и держалась на блестящих металлических подпорках. Действительно в стиле Дистрикта Двенадцать — безо всяческих излишеств. Если не считать черной матерчатой драпировки, которая скрывала инженерные конструкции от глаз тех, кто сидел перед сценой на стульях и скамьях.
Самым же заметным новшеством было огромное нечто, похожее на статую на пьедестале, которое стояло в центре площади, накрытое пока гигантским куском брезента, скрывающим памятник
По обеим сторонам Дома Правосудия расположились два больших экрана. Даже несмотря на козырьки, которые затеняли их от яркого солнца, мне пришлось сильно щурится, чтобы разобрать, что картинка на них уже поступает — там что-то все время двигалось. Но, чтобы разглядеть, что именно показывают, нужно было подойти поближе.
Я снова взглянула на Пита. Пекарня его семьи прежде стояла на северной оконечности площади. К счастью, обзор там загораживали пока тяжелые грузовики, так что было сложно разобрать, было ли там что-то восстановлено. Но даже отсюда было видно, что крыш, которые венчали когда-то стоявшие там дома, больше нет и в помине. Место, где жила когда-то его семья — где он и сам когда-то жил — теперь пустовало, так жe как и добрая половина прежде застроенного пространства на той стороне площади.
— Не знаю, что я здесь ожидал увидеть, — прошептал он, обращаясь ко мне.
— Я пойду туда с тобой, когда ты будешь к этому готов, — ответила я, а он просто теснее сжал мою ладонь.
Постепенно домов вокруг стало больше. Стало больше и людей, которые шли куда-то по своим делам. Я кожей чувствовала их взгляды, и понимала, что они останавливаются и перешептываются друг с другом. Конечно, в нашем родном Дистрикте, где жизнь была отнюдь не сахар, даже внимание к чужой персоне не было таким уж навязчивым. Но я все равно все больше нервничала по мере того, как нас все плотнее обступали дома. Чтобы отвлечься от мыслей о предстоящем общении с незнакомыми людьми, я стала оглядываться по сторонам и тут, наконец, заметила столбы по обеим сторонам дороги. И даже остановилась, чтобы разглядеть ближайший из них получше. Наверху у него была какая-то ткань, которая на вид была как сдутый воздушный шар. Очевидно, она что-то прикрывала. Но самым непонятным было то, что все линии столбов сходились в центре площади. Мы все еще спускались с холма, я могла видеть общую картину сверху — и то, как лучами расходятся от площади жилые улицы. Пекарня Пита, которая была когда-то слева, стояла на той из них, что вела на северо-восток, тогда как Деревня Победителей располагалась к юго-востоку. И некое закрытое пока сооружение было осью того самого колеса, от которой расходились спицы улиц, помеченных столбами, что привлекли мое внимание. И мне стало любопытно, что же это такое, так как чувствовала, что все это отнюдь неспроста.
Когда мы подошли поближе, к нам через толпу протиснулся высокий, жилистый парень. Долговязый, с коротко стрижеными каштановыми волосами и оливковой кожей, он был типичным обитателем моего родного Шлака. Когда он оказался рядом, я с удивлением узнала в нем Тома, который когда-то до войны работал с Гейлом в шахте. Я опешила не только потому, что он был сейчас чисто и аккуратно одет, но и оттого, что теперь он так и излучал здоровье и доброту. Я уже видела Тома по возвращении в Дистрикт — в день моей первый после долгого перерыва вылазки в лес, в день, когда сюда вернулся Пит. Тогда Том был перемазан сажей и грязью после разбора завалов на месте сгоревшего дома мэра Андерси, и на вид он был куда более изможденным. Это он тогда рассказал мне о судьбе Мадж и её семьи, которая не пережила бомбежки Дистрикта.
Увидав же Пита, Том сердечно затряс его руку и похлопал по плечу. Видно, Пит с ним уже не раз общался, наверное, когда ходил на станцию за посылками или,
— Приятно тебя видеть, Китнисс. Ты правда хорошо нынче выглядишь.
Я же, уставившись в землю, промямлила:
— Спасибо, — в последний раз, когда он меня видел я не могла похвастаться ни упитанностью, ни душевным здоровьем.
— Хорошо, что я вас отыскал, пока вы не нашли себе местечко. У вас особые места и я должен вас туда проводить, пока толпа не хлынула.
От этих слов у меня в желудке что-то болезненно ухнуло вниз, и я сказала довольно резко:
— Мы не собираемся сидеть на сцене.
Том улыбнулся. Присущая мне вспыльчивость была всем широко известна, так что он не обиделся.
— Нет, ничего подобного, — и он переглянулся с Хеймитчем. — Тут ошиваются журналисты из Капитолия, которые освещают церемонию. И мы решили оградить вас о пронырливых писак, которые бы полезли к вам за интервью. Вы будете сидеть позади мэра и его помощника, — и он гордо раздулся, — Попросту говоря, если что мы позаботимся о всяких там надутых выскочках, если они к вам сунутся.
Хеймитч усмехнулся.
— У нас вроде как будут телохранители.
Я застонала.
— Чтобы уж точно все на нас пялились.
Том оживился.
— Нет, ничего подобного. Просто пара ребят вызвалась сделать так, чтобы никто не подходил к вам слишком близко.
— Телохранители, — насмешливо выдавила я.
— Не-а, просто наши бывшие шахтеры на страже твоего спокойствия, — сказал Том со всей серьезностью. — Ведь капитолийцы вечно в своем стиле…
Мной овладели довольно смешанные чувства. После войны наши люди, кажется, стали еще более преданы своему родному разрушенному дистрикту, хотя и могли бы теперь жить где им вздумается.
— А что это за столбы, Том? — спросил немного погодя Пит.
— О, это часть мемориала. Их поставили на этой неделе. Но все было сделано в такой строжайшей тайне, что мне доподлинно ничего не известно.
Пит лишь кивнул. Жара после обеда немного спала, но я все еще чувствовала обжигающее прикосновение солнечных лучей. На Пите была простая светло-голубая рубаха с закатанными до локтей рукавами, но даже она не могла тягаться с лучистой голубизной его глаз. Еще на нем были брюки цвета хаки. Мы не договаривались одеться под стать друг другу, но я неожиданно обнаружила, что так вышло само собой, и у меня мурашки вдруг побежали по спине. Ощущение было совершенно иррациональным. Я пригладила ему волосы, уложив их на бок, и он стал похож на мальчишку-школьника, такого юного, невинного. Меня очаровывало в нем то, насколько же привлекателен он может быть, не прикладывая к этому никаких усилий. Хотя сейчас на его шее блестели капельки пота, да и сама я уже не чаяла дождаться вечерней прохлады.
Когда же мы появились на площади, пристальные взгляды земляков стало уже невозможно игнорировать. Нас подошло поприветствовать немало людей, которые знали Пита и его родителей еще до войны. Они и со мной обходились очень ласково, видимо, благодаря моей славе недавней революционной иконы, а теперь — двинутой лунатички, которую нельзя нервировать, и я была благодарна за такое ко мне отношение. Лишь благодаря ему я могла пережить подобный избыток внимания к моей особе. Новый мэр, Окли Гринфилд, сам нам ненавязчиво представился, выразил нам соболезнования и добавил к ним все самые наилучшие пожелания, но вовсе не плаксивым тоном, что меня однозначно к нему расположило. Том и его брат, Глен, маячили все время возле нас, заставляя меня чувствовать себя кем-то вроде примадонны из Капитолия, но когда мы наконец заняли наши места, я поняла, что все отнюдь не так ужасно, как ожидалось. Пит благодарно чмокнул меня в щеку.