Good Again
Шрифт:
В конце концов, яркое солнце скрылось, так что можно было различить что же происходит на экранах. А там один за другим появлялись лица всех когда-либо брошенных на арену трибутов с подписанными именами, датами рождения и смерти. Эту нарезку крутили постоянно, так что я была готова, что вскоре увижу портреты: свой, а также Хеймитча, Пита, и может даже Прим. Взгляд Хеймитча тоже был неотлучно прикован к экрану. Он знал многих из этих трибутов, и я физически чувствовала, как он борется с желанием достать фляжку и немедля ее опустошить. Я же отвернулась от экрана и спрятала лицо на груди у Пита. У меня не было сил смотреть на то, как ее лицо появится на экране и быстро исчезнет в небытие, как и ее короткая маленькая жизнь.
— Я скажу тебе, когда все кончится, — прошептал Пит, как будто прочитав мои мысли.
Я кивнула, не отрываясь
Церемония началась с приветствия новому флагу Панема. Мы с Питом, видимо, и впрямь выпали из текущего политического процесса, так как лично я видела новый флаг впервые. На темно-зеленом фоне по внешнему краю золотого круга расположились четырнадцать опять же золотых звезд*. Но самым заметным элементом была изображенная в центре сойка-пересмешница: уже не объятая пламенем, она сияла тем же золотом, что круг и звезды на полотнище нового флага. Я чуть было не застонала — настолько это было предсказуемо. Неужто они не могли туда влепить какой-нибудь другой стоящий символ, что-нибудь, что не касалось бы лично меня? Мой щедрый порыв относительно присутствия на этой церемонии явно пошел на убыль, и мной завладели самые мрачные настроения от перспективы и впредь жить у всего мира на виду. Потом прозвучал новый гимн, и на трибуну вышел мэр Гринфилд. За Домом Правосудия солнце медленно спускалось к горизонту, купая все в округе в теплых лучах того единственного чуть приглушенного цвета, который всегда будет напоминать мне о Пите.
– Мы здесь живем давно. И вгрызаемся во внутренности этих гор в поисках угля уже многие сотни лет. Каждый, кто здесь родился, знает, что угольной пыли здесь столько, что даже наши дети в ней практически родятся. И хотя мы прежде были беднейшим из Дистриктов, мы всегда с гордостью несли наши традиции, и не изменяли себе. У нашего Дистрикта — долгая память.
Именно поэтому этот день, который так долго приносил столько горя и страха не одному поколению наших жителей, именно этот день дает мне право питать надежды и даже оптимизм. Потому что забывать нашему Дистрикту несвойственно. И это даже более ценно, чем все пышные церемонии и каменные монументы. Нам нужна непоколебимая надежность нашей коллективной памяти. Важно не просто помнить и молчать. Хотя слова бледнеют перед памятью, но все же мы должны говорить вслух. Мы должны стремиться осознать. Должны выучить уроки, которые преподала нам Жатва, и наше угнетение. И прежде всего мы сами должны помнить. Нам нужно никогда не забывать об уязвимости человеческой жизни, невероятной ценности каждой конкретной жизни. Мы должны помнить не только о страшной цене, которую мы заплатили за свое право на свободу, но и о страшной цене, которую мы платили за свои пассивность и молчание.
Чтобы действительно почтить память всех тех детей, которых мы потеряли за эти 75 лет, мы должны направить наш гнев и горе на то, чтобы освободить этот мир от человеческой жестокости и угнетения. Мы должны осознать, что все человеческие существа друг другу братья, и если кто-либо подвергается репрессиям, если детей забирают от семьи, пытают, если они становятся жертвами фанатиков или диктаторов, то и все человечество страдает вместе с ними. Что все мы жертвы. Неспособность человеческих существ понять ценность жизни, жизни наших детей, вновь и вновь заставит нас угнетать друг друга — в малом, как и в большом. Исторические труды прежнего мира, в котором Панем звался Северной Америкой, свидетельствуют о множестве примеров того, как человека можно унижать, изолировать, мучить и разрушать. И нужно чтобы каждое новое поколение тех, кто выжил, никогда не забывало уже однажды выученных уроков. Наше поколение — поколение спасшихся чудом — никогда не позволит, чтобы эти уроки были преданы забвению, особенно после того, как все самое ужасное, что только могло случиться, произошло с нашими детьми. Ибо то общество, которое не может защитить и поддержать
Мы, жители этого Дистрикта, – те, кто все помнит.
И в память о 154 трибутах, принесенных в жертву Голодным Играм, наш Дистрикт возжигает символ того, что мы выжили.
После этих слов со всех столбов разом, как по мановению невидимой руки, опали скрывавшие их покровы. Под ними оказались лампы. Не те чахлые светильники, которые можно было найти даже в самом убогом доме в Шлаке. Эти были великолепные лампы, по форме своей напоминающие слезы, которые поддерживали изящные железные стержни. Пока я пыталась понять, как они устроены, гигантский покров с сооружения в середине площади тоже опал.
Все те же асимметричные слезинки на постаментах были продублированы и в центре площади, но с большей изобретательностью. И тут я поняла, что форма ламп похожа на форму огонька горящей свечи. И сами эти фонари — как свечи. Центральное же сооружение было никак не меньше четырех с лишним метров в высоту, и сделано было, казалось, из тонированного стекла. Оно было похоже не на одну свечу, а как на сноп пламени, взметнувшийся к небу. То, что я поначалу сочла фонтаном, больше было похоже на металлическую спираль, огибающую основание памятника.
– В знак того, что угасшие за 75 лет жизни никогда не будут забыты, мы возжигаем Дорогу Вечного Огня для наших детей, павших жертвой Голодных Игр. По огоньку в честь каждого трибута. Это пламя должно также стать предостережением всем будущим поколениям, чтобы они никогда не забывали о том, какие мы понесли потери — вплоть до скончания времен.
Экраны снова ожили, чтобы показать вид на наш Дистрикт с воздуха. Мне послышалась легкая вибрация в момент, когда все лампы стали загораться. Все огоньки на каждой спице колеса вспыхнули одна за другим, очень быстро. Казалось, центр города вновь охвачен огнем, и меня терзали страх и благоговение от красоты представшего нам зрелища, пока не зажглась последняя из ламп. Огонь распространился снизу-вверх по сооружению в центре площади, пока все оно не замерцало внутренним светом, как будто в нем переливались те искры, что носит в свой душе каждый живущий на нашей планете.
Пит не мог оторвать глаз от этого зрелища.
— Поразительно, — прошептал он.
Хеймитч, тоже захваченный увиденным, пояснил:
— Они взяли бывший символ Капитолия и поставили его как бы с ног на голову. Теперь он значит нечто совсем другое. Очень по-бунтарски.
— Это прекрасно, — вздохнула я. Толпа молчала, не считая редкого всхлипа какой-нибудь бедной, всеми покинутой души. Когда речь была окончена, все медленно повернулись и направились к монументу. Пит и Хеймитч тоже поднялись, ждали меня. Я тоже встала, пытаясь разглядеть что же высечено на основании памятника. И когда мне это удалось, я поняла — это были имена всех трибутов: тех, кто участвовал в первых играх — вверху, тех, кто в последних — внизу, по внешнему кругу. И там было написано: Примроуз Эвердин (доброволец) Китнисс Эвердин, Пит Мелларк, Китнисс Эвердин, Хеймитч Эбернати (доброволец) Пит Мелларк. Все 154 имени были высечены на основании этого изящного творения, которое, казалось, пульсировало от энергии, что все мы в него излили. Оглянувшись, я заметила людей в возрасте, очевидно, родителей, нежно проводящих пальцами по именам своих давно украденных у них детей: некоторые плакали, у других на лицах застыло каменное выражение, жили лишь глаза. Там были и братья, сестры, кузены, тёти, друзья, и каждый хотел коснуться дорогого имени — единственного, что осталось от их близких.
Моего локтя кто-то коснулся, и я заметила Сальную Сэй, по ее морщинистому лицу струились слезы. Она потрясла головой и, повинуясь внезапному порыву, я её обняла.
— Думала, уж не дожить мне до этого дня, — она подняла на меня глаза, которые видели больше страданий, чем может вместить в себя одна человеческая жизнь. — Они этого не говорят, потому что знают — вы бы этого не хотели слышать — но спасибо тебе. И спасибо ему, — она кивнула в сторону Пита. И отстранилась, смутившись накативших на нее чувств. У нас в Двенадцатом показывать то, что у тебя творится на душе, вообще-то не принято, но я подумала, что именно благодаря тому, что эта женщина меня кормила, даже когда я была не более чем куском истерзанной плоти, когда душа моя слонялась в потемках, и позволило мне существовать дальше. Уже когда она пыталась удалиться, я коснулась ее и тихо произнесла: