Горение

Семенов Юлиан

Сообщение о начале коронного дела получил полковник Владимир Иезекилович Еленский, ближайший друг полковника Кулакова, у которого Герасимов отобрал Шорникову.

Дудки тебе, а не коронная операция, подумал Еленский о Герасимове, опустив трубку телефона; перебьешься; ишь, к премьеру каждодневно ездит; пора б и честь знать; отправят голубчика куда-нибудь, в тмутаракань клопов кормить, а то и вовсе погоны отымут, в отставку.

Еленский достал из кармана большие золотые часы Павла Буре, положил их перед собою и дал минутной стрелке отстучать пятнадцать минут. Думские социал-демократы люди многоопытные, голову в петлю совать не намерены, солдат с наказом быстренько спровадят, - разве можно давать повод царским

опричникам?! Они только этого и ждут, и так под топором живем...

Через пятнадцать минут личная агентура Еленского сообщила, что солдаты уже покинули думскую фракцию; он и объявил тревогу по охране.

Когда на Невский ворвались жандармы, в кабинетах фракции социал-демократов никого, кроме депутатов Думы, не было уже; руководивший налетом ротмистр Прибыло растерялся, ибо Герасимов сообщил ему загодя, что у депутатов будут солдаты; через час прибыли чиновники судебного ведомства, начался обыск, наказа, понятно, не обнаружили.

Обо всем случившемся Герасимов узнал около полуночи, когда в самом благодушном настроении после заключенной сделки вернулся домой; узнав обо всем, похолодел, - крах, провал, конец карьере.

Ринулся в охранку; отправил наряд в казармы, приказав арестовать всех солдат; каждый член делегации, посетивший фракцию, был известен ему от Шорниковой; введенный в операцию матрос Морского экипажа Архипов (впрямую агентом не был, но отдельные услуги оказывал и раньше) сразу же рассказал прокурорским то, что было ему предписано заранее.

Копию наказа, хранившуюся в сейфе шефа охранки, без которого все дело лопнуло бы, как мыльный пузырь, Герасимов передал прокурору; агент Архипов заученно подтвердил подлинность текста; несмотря на колебания кадетов, часть из которых склонялась к тому, чтобы выдать правосудию социал-демократических кандидатов, общее голосование решило отказать правительству: <Дело дурно пахнет, чувствуется провокация охраны, нужны более весомые доказательства>.

Что и требовалось доказать!

Третьего июня девятьсот седьмого года вторая Дума была распущена; социал-демократов засудили на каторгу; новый выборный закон гарантировал Столыпину вполне послушное большинство; Запад и левые издания в России прореагировали на процесс однозначно: <Террор самодержавия продолжается! Свободы, <дарованные> монархом, - миф и обман, несчастная Россия>.

Именно поэтому процесс над депутатами первой Думы Столыпин решил провести мягко, ибо судили не левых, а в основном кадетов, - с этими можно хоть как-то сговориться, хоть и болтуны, линии нет, каждый сам себе Цезарь. Минус на минус дает плюс; покричат и перестанут; у народа короткая память; пусть потешатся речами профессоров и приват-доцентов, важно, чтобы поскорее забыли о том, что говорили в военном суде социал-демократы второй Думы.

Именно поэтому Герасимов и не торопился на вечернее заседание суда, а обдумывал новую комбинацию, ту, которая должна будет вознести его. На меньшее, чем товарищ министра внутренних дел, то есть заместитель Столыпина, он теперь не согласен...

Обедал Герасимов у себя на конспиративной квартире, в маленьком кабинетике для отдыха. Подали стакан бульона из куриных потрохов, рекомендовали лечить почки и печень старым народным способом: вареной печенью и почками цыплят, но обязательно запивать наваристым бульоном. Поскольку птицы и животные созданы по образу и подобию человеческому, то, само собою разумеется, говорили эскулапы, их органы содержат те же вещества, что и человеческие, - дополнительное питание для пораженных регионов организма; Герасимов страдал почечными коликами и увеличением печени; потроха помогали, стал чувствовать себя легче после визита к доктору Абрамсону...

На второе Герасимову была приготовлена вареная телятина, овощи на пару и немного белой рыбы; готовил здесь же Кузнецов, в прошлом агент охраны; большой кулинар,

мастер на выдумки; пописывал стихи, кстати.

Заключив обед чашкой кофе (несмотря на запрет Абрамсона, не мог отказать себе в этой маленькой радости), поднялся и снова четко вспомнил лицо мужчины с блокнотиками, сидевшего рядом в зале судебного заседания...

Господи, чуть не ахнул он, да уж не Доманский ли это?

Срочно запросил формуляр; принесли вскорости; хоть внешность и изменена, но ведь это он, Дзержинский, кто ж еще?!

Вызвал наряд филеров, сказал, что будут брать одного из наиболее опасных преступников империи; поляк; гордыня; что русский снесет, то лях не простит, так что оружие держите наготове, может отстреливаться; нужен живым, но если поймете, что уходит, бейте наповал.

(Последние слова свои Герасимову особенно понравились - школа Столыпина; ничего впрямую, все шепотком, с намеком; самый надежный путь постепенного развития демократии: пусть думают, шевелят мозгами, а то все им приказ, да приказ, будто собственной головы нет.)

На вечернее заседание Феликс Эдмундович не пришел, ибо, сидя в чайной еще, на Литейном, заметил восемь филеров, топтавших здание суда; ничего, приговор можно будет получить у корреспондента <Тайма> Мити Сивкина, тем более что ждать открытой схватки в зале не приходится; кроме Рамишвили, никто не пойдет на драку, все будут прятать главное между строк, а России сейчас подайте открытое слово, а не парламентскую игру.

Дзержинский начал просматривать левые газеты, делать подчеркивания (поначалу было как-то стыдно черкать написанное другим; отчетливо представлял, что и его рукопись или статью могут эдак же царапать; хорошо б ко всеобщему благу, но ведь чаще выхватывают фразу, чтоб вцепиться в нее по-бульдожьи); особенно его интересовала позиция социалистов-революционеров в деле процесса над первой Думой; многие его друзья принадлежали к этой партии; люди, фанатично преданные идее; пусть ошибаются - ставка на крестьянскую общину во время взлета машинной техники наивна, обрекает Россию на стремительное отставание от Запада, - но в главном, в том, что самодержавие должно быть сброшено, они союзники; а если так, то с ними надобно работать, как это ни трудно.

Сидел Дзержинский, как обычно, возле окна; устроился за тем столиком, где стекло не было сплошь закрыто белым плюшем льда; навык конспиратора; впрочем, и в детстве, в усадьбе папеньки, всегда любил устраиваться так, чтобы можно было любоваться закатами; они там были какие-то совершенно особые, зловещие, растекавшиеся сине-красными пожарищами по кронам близкого соснового леса...

Работал Дзержинский стремительно. Всегда любовался Лениным; тот устремлялся в рукопись, писал летяще, правки делал, как заправская стенографистка; так же и говорил - быстро, атакующе; ничего общего с профессорской вальяжностью Плеханова; патриарх Русского марксизма весьма и весьма думал о том, какое впечатление оставит его появление на трибуне. Ленин не думал о форме, не страшился выглядеть задирой, дуэлянтом; дело, прежде всего дело, бог с ней, с формой, мы же не сановники, прилежные привычному протоколу, мы практики революции, нам пристало думать о сути, а не любоваться своей многозначительностью со стороны, пусть этим упиваются старцы из государственного совета...

Дзержинский, видимо, просто-напросто не мог не поднять голову от эсеровской <Земли и Воли> в тот именно момент, когда Герасимов вылезал из экипажа, а под руку его поддерживал филер, - в этом у Дзержинского глаз был абсолютен. Он моментально вспомнил вокзал, Азефа, садившегося в экипаж этого же человека, неумело снявшего черное пенсне, и почувствовал, как пальцы сделались ледяными и непослушными, словно у того мальчишки, что продавал на морозе газеты.

Спустя неделю Дзержинский отправит в Варшаву, в редакцию <Червоного Штандарта>, заметку без подписи: