Горение
Шрифт:
Петр Аркадьевич Столыпин был, понятно, как и фон дер Лауниц, приглашен на открытие.
Позвонив фон дер Лауницу, чтобы предупредить о ситуации, Герасимов был прямо-таки шокирован грубой бестактностью градоначальника: <Вы мне поскорей агентуру свою передавайте, а я уж наведу порядок!>
После этого Герасимов сразу же отправился к премьеру: когда состоялась их первая встреча, Столыпин, выслушав подробный двухчасовой доклад шефа охраны, позволил приезжать домой в любое время суток: <Мне приятен разговор с вами, полковник. Я давно не встречал
Герасимов тогда поднял глаза на Столыпина, долго молчал, а потом тихо ответил: <Вам террор поболее, чем им, нужен, Петр Аркадьевич, чего стоит хирург без скальпеля?>
Тот ничего не сказал, только глаза отвел, резко поднялся со стула, простился сухо, сдержанным кивком.
Герасимов вернулся к себе в охрану и только здесь, оставшись один, ощутил жуткий, холодящий душу ужас: <Кого решил себе в союзники брать?! На что замахнулся, вошь?! Пусть себе газеты пишут про свободу и гласность, а ты - таись! Шепотком! Иначе у нас нельзя! Нас сначала Византия раздавила, потом иго, в нас страх вдавлен, самости нету!>
Тем не менее назавтра от Столыпина позвонили в десять вечера и осведомились, нет ли каких новостей; <Петр Аркадьевич готов вас принять>.
Во время аудиенции Столыпин был весел, слушал, не перебивая, затем пригласил на чашку чая, представил жене, Ольге Борисовне. Герасимов ликовал; пронесло, взял н а ж и в у, иначе б дражайшей не отрекомендовал как <верного стража империи>; пойдет дело, теперь наладить пару подконтрольных террористических актов, получить законное право - как ответ на действо бомбистов - на террор правительства, вот тебе и пост товарища министра внутренних дел, внеочередной крест и генеральская звезда!
Когда Герасимов, узнав о предстоящем покушении, приехал в Зимний, Столыпин, выслушав полковника, вопросительно посмотрел на Ольгу Борисовну; теперь они довольно часто беседовали втроем - высшее проявление доверия к сослуживцу.
– Александр Васильевич прав, ты не должен ехать на церемонию, испуганно сказала Ольга Борисовна.
– Я полагаю, - возразил Столыпин, - что Александр Васильевич сможет поставить такую охрану, что бомбисты ничего не сделают.
Герасимов отрицательно покачал головой:
– Я на себя такую ответственность не возьму. Повторно заклинаю не ездить туда...
...На следующий день фон дер Лауниц, открыто заявлявший свою неприязнь к Герасимову, сухо поинтересовался:
– Ваши люди будут на церемонии в медицинском институте?
– Непременно, Владимир Федорович. Я отрядил практически всех моих филеров...
– Петр Аркадьевич пожалует?
– Конечно, - спокойно ответил Герасимов, зная совершенно точно, что премьер решил не ехать (Ольга Борисовна ликующе сообщила, что смогла отговорить мужа).
– А мне
– Я не смею ни на чем настаивать, мой долг состоит в том, чтобы загодя предупредить об опасности.
– Вы, кстати, приготовили для меня списки своей агентуры? Акт передачи проведем в моем кабинете на следующей неделе. Политическую охрану беру себе.
– Хорошо, - ответил Герасимов и поднялся, - я не премину отдать соответствующие указания...
Этим же вечером Герасимов нанес ряд визитов, в том числе повстречался и с адъютантом принца Ольденбургского, ротмистром Линком, вручил ему браунинг: <Хотя здание блокировано, но каждый, кого увидите с револьвером в руке, - ваш! Стреляйте без колебаний, это - бомбист, охрана жизни принца распространяется и на вас, но его высочеству ничего не говорите, не надо его нервировать попусту>.
Третьего января фон дер Лауниц был застрелен на лестнице медицинского института; ротмистр Линк всадил две пули в затылок бомбиста, - концы в воду!
Вот так-то на чужое покушаться, господин свитский генерал! С нами шутить опасно, мы откусываться умеем...
Понятно, о передаче самой секретной агентуры охранки новому градоначальнику никто не заикался более. Столыпин повелел на террор ответить террором. Акция была оправданной, эсеры не сдержали своего слова, отмщение будет безжалостным, око за око, зуб за зуб!
...Дзержинский быстро записывал происходящее в зале; за время работы в газете научился скорописи, чуть ли не стенографии, ни одну фразу, которая казалась ему существенной, не пропускал:
Р а м и ш в и л и (социал-демократ, привезен в суд из тюремной больницы). Я хочу сделать заявление.
П р е д с е д а т е л ь. Пожалуйста.
Р а м и ш в и л и. Новые силы в октябрьские дни победили старую власть. Манифест 17-го октября был величайшим днем в жизни русского народа - сам народ, своими собственными силами добыл свои права...
П р е д с е д а т е л ь. Подсудимый, я останавливаю вас: ничего подобного не было!
Р а м и ш в и л и. Я хотел сказать...
П р е д с е д а т е л ь. Полемики с собой я не допущу...
Р а м и ш в и л и. Дело в том, что народ поверил власти, слово принял за дело и покинул боевую позицию, не закрепив за собою завоеваний. Да и никто не мог ожидать, что найдется такой лютый враг народа, который пожелает отнять у него все. Верный борец за свободу народа и освобождение свое, низший пролетариат чутьем понял желание врага и убеждал народ продолжать борьбу. Напрасно. Широкие народные массы увлеклись желанием использовать плоды первой победы, оставить борьбу и начать жить новой, свободной жизнью в новой, свободной атмосфере. А в это время побежденный противник боровшегося народа продолжал зорко следить...