Горение

Семенов Юлиан

П р е д с е д а т е л ь. Не употребляйте таких выражений!

Р а м и ш в и л и. Свобода еще не успела окрепнуть в сознании народа и...

П р е д с е д а т е л ь. Это не имеет никакого отношения к вопросу о вашей виновности, прошу говорить только об этом.

Р а м и ш в и л и. По мере успокоения волны народного волнения старая власть вторглась в область нового права. Власть, желая отвязаться от вырванного у нее манифеста...

П р е д с е д а т е л ь. Подсудимый, я последний раз прошу не употреблять таких выражений...

Р а м и ш в и л и. Но тогда немыслимо говорить.

П р е д с е д а т е л ь. Однако большинство говоривших не вызывало моих замечаний.

Р а м и ш в и л

и. Если мне нельзя говорить в свое оправдание фактов, имевших место в действительной жизни, я постараюсь обойти их. Власть не хотела сразу уничтожить манифест, она подбиралась к нему умело, осторожно.

П р е д с е д а т е л ь. Суд не желает слушать о приписываемых вами власти попытках. Я в последний раз предупреждаю вас. (Среди подсудимых сильный ропот.)

Р а м и ш в и л и. Я желал бы...

П р е д с е д а т е л ь. Я вновь заявляю, что полемики с собой не допущу.

Р а м и ш в и л и. Выборгское воззвание не послужило сигналом к восстанию. Оно скорее сыграло успокаивающую роль. В залу суда нас привели не за те революционные последствия, которые воззвание не могло вызвать, а за наши выступления против правительства. В заключение моего принужденного слова...

П р е д с е д а т е л ь. Вас никто не принуждал говорить.

Р а м и ш в и л и. Я считаю свое слово принужденным потому, что вы лишили меня права сказать то, что я хотел. Конечно, вы можете наложить наказание, и мы будем его нести, но нам важен другой суд. Во вторую Думу были выбраны такие же, как мы. И вторую Думу разогнали, а моих друзей осудили в каторгу! Над нами же, членами первой Думы, произвело свой суд все культурное человечество. В Западной Европе состоялись десятки народных митингов, высказавших сочувствие русским. И вы знаете, что это были собрания не пролетариата, который вы преследуете огнем и мечом, а всех граждан. Даже в Англии представитель власти сказал: убили Думу, да здравствует Дума! Этот великий суд человечества - с нами. Вы сможете дать нам наказание. Но раз страна поставила свои вопросы, от них вам не уйти. Правительству остается одно - пойти на уступки, или сама жизнь его заставит уступить.

П р е д с е д а т е л ь. Я вас прошу не касаться правительства.

Р а м и ш в и л и. И то обстоятельство, что первая государственная Дума - на скамье подсудимых, говорит, что правительство, несомненно, на уступки не пойдет. Итак - слово за народом.

После речи подсудимого Рамишвили объявляется перерыв.

Подсудимые - левые, трудовики и социал-демократы подходят к оратору и благодарят за великолепно сказанную речь. Сам Рамишвили, кажется, еще бледнее и худее (если только это возможно!) вчерашнего, оживленно обменивается впечатлениями с товарищами по обвинению.

Через час заседание возобновляется.

Т о в а р и щ п р о к у р о р а. В чем обвиняются бывшие члены государственной Думы? В том, что распространяли воззвание, призывающее к неповиновению законам. Поэтому раньше всего нам нужно остановиться на содержании распространенного воззвания. Оно призывает население России к неповиновению законам. В течение всего судебного следствия подсудимые говорили о высоком пьедестале, на который они ставили то, что они совершили. Но я думаю, что перед этим судом, о котором они тоже так много говорили, то есть перед судом истории, вряд ли этот пьедестал устоит. Я думаю, господа судьи, что история через несколько лет скажет нам: <Я не понимаю, почему вы, которые призваны были издавать новые законы, сами выше закона; я не понимаю, почему вы, призванные законодательствовать, сочли себя вправе совершить преступное деяние, предусмотренное существовавшими в то время законами, и когда вас за это преступление привлекли к суду, вы возмущались этим судом? Почему вы пошли против родины? Хотя вы говорите, что ваши действия направлены

были против правительства, но правительство и страна настолько тесно связаны, что такой способ борьбы против правительства допустим быть не может. Какая бы борьба ни велась против него, она является всегда преступлением...

Герасимов обвел взглядом зал, не торопясь, ряд за рядом, лицо за лицом; отчет о реакции собравшихся (в случае, если она будет такой, как предполагалось) доложит Столыпину сегодня же.

По тому, как хорохористо поднимались со своих скамеек подсудимые (все, кроме Рамишвили и Окунева, под стражей не состояли), понял, что его задумка удалась; гордые д р а к о й, веселые, окруженные толпой репортеров, бывшие члены Думы шли к выходу как триумвираторы: вполне демократичный спектакль; Столыпин будет доволен; о нынешнем положении в стране речи не было, а именно этого и опасались в правительстве; что ж, победа!

Задержавшись взглядом на Дзержинском (очень значительное лицо, черты кажутся знакомыми; явно не русский, значит, поэтому и не сидел в закутке, а устроился здесь, среди слушателей, добрую половину которых составляла агентура охранки; <положительно, я видел его, только не могу взять в толк, фотографическое ли изображение или же встречались в свете>), Герасимов медленно поднялся со скамьи.

Отчего судейские даже зрителей заставляют сидеть в неудобной позе, подумал он. Неужели для того, чтобы всех подданных приучать к идее н е с в о б о д ы, которая связывается с самим понятием российского закона, выраженного через зал, где слушается д е л о? Чуть прихрамывая (конспирация, на хромого не подумают, что шеф охраны), двинулся следом за подсудимыми, которым загодя дали понять, что никому из них не грозит арест: джентльменский уговор можно и не скреплять актом подписания, народ у нас извилистый, все между строк читает, там же ищет надежду, ненависть, любовь и страх.

На второй день процесса, когда объявили очередной перерыв, Дзержинский вышел на Литейный и остановил мальчишку, который размахивал над головой пачкой газет, выкрикивая:

– Думские интеллигентики поднимают руку на святое! Святая Русь не пощадит отступников! Читайте <Волгу> и <Россию>! Самая честная информация, истинно национальный голос!

– Ну-ка, давай мне все истинно национальные голоса, - улыбнулся Дзержинский.

– А - вот оне!
– мальчишка с трудом разжал синие, скрючившиеся на морозном ветру пальцы.
– Берите, дяденька, у меня сил нету рукой шевелить...

Дзержинский достал из кармана своей легкой франтоватой пелерины перчатки, надел мальчишке на руки:

– И не кричи так, не надрывайся, голос сорвешь, ангину получишь...

Перешел проспект, толкнул тяжелую дверь чайной и устроился с газетами возле окна (всегда норовил устроиться возле окна - еще с первого ареста; особенно важно иметь возможность стоять поближе к свету в тюремной теплушке, особенно когда открывается кровохарканье; не мог забыть, как студент Ежи Гловацкий, боевик из ППС, как-то сказал: <Милый Юзеф, учитесь мудрости у собак: они ложатся именно там и так именно, как более всего угодно их организму; животные осознают себя с рожденья; мы - только перед смертью>).

Пробежав <истинно национальные голоса>, Дзержинский задержался на тех абзацах, которые можно использовать в развернутых корреспонденциях; подчеркивая, ярился, вчитываясь в текст: <Подсудимые позорили Думу своим поведением, своим нескрываемым сочувствием крамольникам и явным покровительством им. Какие же это радетели о благе народа, реформаторы судеб государственных, и чем они схожи с конституционалистами? Кто же не понимает, что это люди личных страстей, безвольные их рабы, притом одержимые манией величия, для которых весь интерес заключается в том, чтобы при всяком удобном случае проафишировать себя.