Горение

Семенов Юлиан

Мы, хвастаются они на суде, всему делу голова, мы порешили реформу еще на земском съезде: манифест 17 октября лишь мудрое исполнение нашего плана. Они ничего не хотят оставить на долю истории, умственного прогресса и инициативы личной воли Монарха.

...Трутни вы в государственном улье, кликуши, болтуны!

Но мне все-таки жаль их. Это люди не ума, не таланта, не серьезных знаний, - это люди страстей, безвольные маньяки, одержимые манией величия, прекрасно исполняющие роль Хлестакова. Будь они не взрослые, я бы применил к ним педагогический способ лечения, а так как они все мужи уже зрелые, то было бы самое лучшее

предложить им оставить Россию и не пытаться впредь благодетельствовать ей. Здесь такие кликуши вредны, особенно в переживаемое время. Пусть воображают себя великими людьми в изгнании, лишь бы не пакостничали на родине>.

...Решив посетить биржу (почувствовав в себе игрока, хотя крупно играть пока еще боялся), Герасимов загодя знал, что на вечернее заседание суда вполне можно и задержаться: идет задуманный им и прорепетированный заранее спектакль; пусть говорильня продолжается - некий подарок прессе после безжалостного военного суда над социал-демократами второй Думы, распущенной полгода назад; дали, голубоньке, поработать только семь месяцев, пока Столыпин готовил новый выборный закон: от тысячи дворян один выборщик; от ста двадцати пяти тысяч рабочих - тоже один; тут уж левый элемент не пролезет, дудки-с; пришла пора сформировать Думу, угодную правительству, а не наоборот. Ан не вышло! Герасимов точно, в самых мелких подробностях помнил свою операцию по разгону второй Думы, которая оказалась еще более левой, чем первая, - за счет ленинцев, плехановцев и трудовиков; Столыпин даже горестно усмехнулся: <А может, воистину, Александр Васильевич, от добра добра не ищут? Мы же во второй Думе получили настоящих якобинцев в лице социал-демократов; в первой Думе подобного не было>.

Столыпин - всего за несколько месяцев пребывания у власти - научился византийскому искусству политической интриги: выражать мысль и желание не столько словами, сколько взглядом, аллегорическим замечанием, намеком. Конечно, это сказывалось на темпоритме работы, ибо приходилось не час и не день, а порою неделю раздумывать над тем, как складывалась очередная беседа с премьером, вспоминать все ее повороты и извивы, строить несколько схем, тщательно их анализировать, прежде чем принять решение. Проклятому англичанину легче: бабахнул от чистого сердца в парламенте, назвал все своими именами, - и айда вперед! А у нас сплошная хитрость и постепенная осторожность! Несчастная Россия, кто ее только в рабство не скручивал?! Триста лет инокультурного ига, триста лет собственного крепостничества, сколько же поколений раздавлены страхом?! Герасимов иногда с ужасом прислушивался к тем словам, которые постоянно, помимо его воли, жили в нем; покрывался испариной, словно какой пьяница, право; наказал лакею заваривать валерианового корня - не ровен час, брякнешь что, не уследимши за языком, вот тогда и расхлебывай; у нас все что угодно простят, кроме с л о в а.

После трех дней, прошедших с того памятного разговора, когда Столыпин заметил, что вторая Дума оказалась еще хуже первой, Герасимов отправился к премьеру и за чаем, перед тем как откланяться, п р о б р о с и л:

– Петр Аркадьевич, полагаю, если бы правительство потребовало от Думы выдать закону социал-демократическую фракцию, лишив этих депутатов неприкосновенности, нужный баланс правого и левого крыла обрел бы желаемую стабильность.

Столыпин отставил подстаканник (никогда не держал блюдце), покачал головой:

–

Да разве они пойдут на это? Думе престижнее принять из моих рук рескрипт о новом роспуске, чтобы затем попрекать диктаторством, нежели выдать правосудию социал-демократических террористов...

Это был уж не намек, но план желаемой комбинации; никого не должно волновать, что социал-демократы были традиционными противниками террора; совершенно не важно, что доводы депутатов, будь то ленинцы или плехановцы, опровержениям не поддавались (ход затаенных мыслей премьера сделался Герасимову совершенно понятным).

Утром он пригласил к себе полковника Кулакова:

– Вы мне говорили о вашем сотруднике... <Казанская>, кажется? Она по-прежнему освещает социал-демократов?

– Конечно.

– Фамилия ее...

– Шорникова, Екатерина Шорникова.

– Она с вами в Казани начала работать?

– Да.

– Смышлена?

– Весьма.

– Сейчас, если мне не изменяет память, она состоит секретарем военной организации социал-демократов?

– Да. И пропагандистом.

– Прекрасно. Сколько вы ей платите?

– Пятьдесят рублей ежемесячно.

– Не будете возражать, если я встречусь с ней?

– Хотите забрать себе?
– усмехнувшись, спросил Кулаков.
– Обидно, конечно, я ее три года пестовал...

– Помилуйте, полковник, - вздохнул Герасимов, - неужели вы полагаете, что я могу позволить себе некорпоративный поступок?! Шорникова была, есть и впредь будет вашим и только вашим сотрудником. Речь идет лишь о том, чтобы я ее сам помял, - сколь может оказаться полезной в том предприятии, которое нам предстоит осуществить...

– Извольте назначить время, Александр Васильевич... Я вызову ее на конспиративную квартиру.

Оглядев Шорникову оценивающим взглядом, - ничего привлекательного, лицо обычное, хотя фигурка вертлявенькая, - Герасимов пожал влажную ладонь женщины (двадцать четыре года всего, а выглядит на тридцать с гаком; что страх делает с человеком), поинтересовался:

– Что будете пить, Екатерина Николаевна? Чай, шоколад, кофей?

– Кофе, пожалуйста.

– Покрепче?

Шорникова пожала плечами:

– Я не очень ощущаю разницу между обычным и крепким.

– Ну что вы, милая?! Крепкий кофе отличим сугубо, горчинка совершенно особая, очень пикантно...

Герасимов приготовил кофе на спиртовке, подал тоненькую чашечку женщине, поставил перед нею вазу с пирожными, себе налил рюмку коньяку; выпив, поинтересовался:

– Алкоголь не употребляете?

– Когда невмочь, - ответила женщина, выпив кофе залпом.

– Не изволите ли коньячку?

– Нет, благодарю. У меня сегодня встреча в организации, там нельзя появляться, если от тебя пахнет...

– Да, да, это вы совершенно правы... Екатерина Николаевна, вы решили работать с нами после того, как вас арестовали в Казани?

– Именно так.

– К какой партии тогда принадлежали?

Шорникова несколько раздраженно спросила:

– Разве вы не почитали мой формуляр, прежде чем назначить встречу?

Не иначе, как полковник Кулаков просвещал барышню подробностями нашего ремесла, подумал Герасимов, откуда б иначе в ее лексиконе наше словечко? Хотя ныне революционер Бурцев и похлестче печатает в <Былом>, а дамочка, судя по всему, не чужда книге: