Горение
Шрифт:
– Добрый день, милостивый государь.– Дзержинский чуть поклонился старику.– Я хочу поставить вас в известность: как журналист, я обязан сделать все, чтобы вашу лавку обходили стороною мало-мальски пристойные люди. Я не злоупотребляю пером, согласитесь, это оружие страшнее пушки, но сейчас я был бы бесчестным человеком, не сделав этого...
– Заранее простите меня, - сказал старик, - хотя я не знаю, чем вызвал ваш гнев... Понятно, во всех случаях визитер прав, а хозяин нет, но объясните, что произошло?
– Пусть это сделает ваш служащий, - ответил Дзержинский и медленно пошел к двери.
Приказчик молча бухнулся на колени, а
– Да, господи, Иван Яковлевич, бес попутал! Оне просили карандаши заточить! А я ответил, чтоб сами это дома сделали...
– Милостивый государь, - остановил Дзержинского старик, - позвольте мне покорнейше отточить вам карандаши. Право, не оттого, что я боюсь бойкота моей лавки, я обязан это сделать.– Он брезгливо выдернул свою руку из толстых пальцев приказчика.– Однако, полагаю, вас огорчил не только безнравственный отказ этого человека... Я допускаю, что он, старик кивнул на по-прежнему стоявшего на коленях приказчика, - вполне мог сказать нечто, задевшее ваши национальные чувства, не правда ли?
– Верно, - согласился Дзержинский.– Тогда отчего же, зная это, вы держите такого служащего?
– Посоветуйте другого, на тот же оклад содержания, - буду премного благодарен...
– Иван Яковлевич, отец родимый, - взмолился приказчик, - простите за ради Христа темного сироту! Все ж про поляков так говорят, ну я и повторил, винюся, не лишайте места!
– А кто это <все>?– поинтересовался Дзержинский.– В <Союзе Русского народа>? Вы их сходки посещаете?
– Так ведь они за успокоение говорят, чтоб смута поскорей кончилась!
– Боже мой, боже мой, - вздохнул старик, начав затачивать карандаши, - какой это ужас, милостивый государь: темнота и доверчивая тупость... Неграмотные люди повторяют все, что им вдалбливают одержимые фанатики... Судить надо не его, а тех образованных, казалось бы, людей, которые учат их мерзости: во всех наших горестях, видите ли, виноват кто угодно, только не мы, русские... А ведь мы кругом виноваты, мы! <Страна рабов, страна господ>... Ах, было б поболее господ, а то ведь рабы, кругом рабы... Вот, извольте, я заточил карандаши.– Старик подвинул Дзержинскому семь <фарберов> и начал медленно подниматься по скрипучей лесенке. Остановился, стараясь унять одышку, и улыбнулся какой-то отрешенной улыбкой.– Между прочим, в этом доме у моего деда Ивана Ивановича Лилина обычно покупал перья ваш великий соотечественник пан Адам Мицкевич...
В час дня в здании окружного суда, что на Литейном, при огромном скоплении зевак на улице (в помещение не пустили жандармы) начался процесс над членами распущенной первой Думы...
В час двадцать приехал Герасимов, устроился в самом уголке тесного зала, скрыв глаза темным пенсне; борода припудрена, чтобы казалась седой. Дзержинский сидел рядом, записывал происходящее.
Герасимов мельком глянул на Дзержинского; понял, что нерусский, видимо, щелкопер с Запада, их здесь сегодня множество; пусть себе пишут, дело сделано; во всем и всегда главное - прихлопнуть, доведя до конца задуманное, потом пусть визжат, не страшно, лет через двадцать клубок начнет раскручиваться, но мне-то будет седьмой десяток, главное - сладко прожить те годы, когда ты силен, каждый день в радость, по утрам тело звенит, ласки просит; медленно, ищуще перевел взгляд на следующий ряд (неосознанно искал в лицах ассоциативное сходство; верил, что все люди есть единое существо, раздробленное на осколки)...
В
В Петропавловской крепости несчастная лишилась ума, польку-бабочку сама с собою в камере танцевала. Отец вымолил ей освобождение, отправил в Швейцарию, в Интерлакен, в лучшую санаторию, а Танечка как в себя пришла, так сразу к Борису Викторовичу, к дьяволу Савинкову: <Хочу вернуться в террор>. Тот порыв одобрил, но просил еще маленько подлечиться... Так ведь нет, пристрелила в своем санатории семидесятилетнего парижского коммерсанта Шарля Мюллера, решив, что он не кто иной, как Дурново. Тот (это бомбистам было известно) ездил за границу под этой именно фамилией, и француз был похож на отставного министра, да и говорил по-немецки с акцентом - все французы по-иностранному так говорят, шовинисты. Швейцарский суд приговорил Татьяну к десятилетнему тюремному заключению; конец жизни; Швейцария не Россия, добром не договоришься, в агенты не перевербуешь, и отступиться нельзя, за законом парламент смотрит, как что не так - сразу скандал...
Ровно в час дня (время как высшее выражение незыблемости формы соблюдалось у судейских особо тщательно) пристав объявил, чтобы собравшиеся встали. Вошли старший председатель судебной палаты Крашенинников и члены присутствия Лихачев, Зейферт и Олышев; обвинитель, товарищ прокурора Зиберт; расселись и защитники, цвет Петербурга, - члены третьей уже Думы Маклаков-второй и Пергамент; Елисеев, Базунов, Маргулиес, Мандельштам, Гиллерсон, Соколов, Муравьев, Андронников, Тесленко, Лисицин, Гольдштейн...
...Герасимов сунул в рот длинный янтарный мундштук; слава богу, что черная сотня вовремя убрала Иоллоса и Герценштейна; эти соловьи такое бы здесь насвиристели, ого-го-го!
Про то, что <Союз Русского народа> провел этот акт с подачи департамента полиции, думать не хотел. Зачем? Виновные будут наказаны, пусть мавры делают свое дело, на то они и мавры; нет слаще ощущения, чем то, которое острее всего понимает артист цирка, работающий с куклами, дерг пальчиком, и нет куколки, дерг другим, куколка возносится вверх, дерг третьим - и нет петербургского градоначальника фон дер Лауница! А не надо было покушаться на чужое! Захотел, кисонька, получить под свой контроль центральную охрану со всей агентурой и филерами! Дудки-с! Своего не отдадим! Кто ж тайное могущество добром отдает?!
Азеф назвал Герасимову дату предстоящего покушения на фон дер Лауница, но молил, чтобы информация была организована от другого лица; был издерган, говорил, что чует у себя на спине глаза врагов, лицо действительно сделалось желтым, отекшим, старческим.
Герасимов пустил наиболее доверенную агентуру по следам, которые обозначил Азеф; данные подтвердились: боевики Льва Зильберберга действительно готовили акт на третье января девятьсот седьмого года, во время торжественного открытия нового медицинского института во главе с принцем Петром Ольденбургским.