Гори жить

M.Akopov

— Я не согласен с вами, герр Вайс. Лишь осознанная, а главное, добровольная борьба с собственными слабостями помогает человеку вырасти над собой.

— Или приводит — вот как вас — к ненависти ко всему миру… Но мы рановато коснулись темы ненависти. Давайте продолжим уже завтра, в это же время, если возможно.

Майк поднялся с кушетки.

Они обменялись вежливым рукопожатием, и пациент ушел. Врач запер кабинет, поднялся этажом выше и вошел в жилые апартаменты.

В кресле, развернутом к широкому окну, сидел человек с темными спутанными

волосами, в белой льняной сорочке старинного покроя, порыжелых кожаных штанах и ботфортах с квадратными носками. На створке распахнутого окна висел небрежно наброшенный камзол — длиннополый, с большим воротом, сшитый из добротного зеленого сукна, какого не делают лет уж как триста.

Килиманджаро. Круча под бездной

Килиманджаро. Круча под бездной

«Я чувствовал в себе великую перемену… С грустию… сливались во мне и неясные, но сладостные надежды, и нетерпеливое ожидание опасностей, и чувства благородного честолюбия»

А. С. Пушкин, «Капитанская дочка»

— Глоточек шпехта? — предложил доктор гостю вместо того чтобы поздороваться.

— Шпехт? — удивился человек в кресле. — Ведь это же дятел по-немецки, если я не ошибаюсь?

— Верно! И еще шнапс такой: проглотить невозможно, в голове наутро дятел стучит, но аромат… — доктор восхищенно помычал, прикрыв глаза, — божественный! Яблоко пополам с грушей.

— Нет уж, — качнул рукой гость. — На родине твоего подопечного когда-то выпускали одеколон «Цитрусовый». До сих пор мутит от этого амбре…

— Ты пил одеколон? — изумился врач.

— Сугубо по службе, — ответил гость, вставая. — Вживался в среду. Пошли лучше поужинаем. Никогда не пробовал трюфельного фондю.

— Не много и потерял… — заметил психиатр. — Кулинарная тавтология. Блюдо для тех, кто разучился чувствовать вкус. Выстрел из пушки там, где хватило бы дротика от дартс… Ты хоть переоденься.

Они вышли на улицу. Вечерний Церматт сиял всеми красками мира и укладываться спать не торопился. Улочки кипели людьми, тут и там раздавался смех, из распахнутых дверей доносилась ритмичная музыка.

Доктор Зеппли Вайс выглядел свежо и почти молодо; его спутник преобразился: сапоги сделались пониже и посовременней, кожаные штаны заблистали новизной, льняная рубаха запестрела разноцветными пятнами по темному фону. Ансамбль довершала темно-зеленая куртка из всё того же сукна старой работы — однако уже без блестящих пуговиц и позументов.

Свернув за угол, они вошли в ресторанчик и уселись за стол.

— Зачем ты дал ему себя видеть в Назаре, — укорял доктор спутника, — если не собирался общаться? Хорошо, что Майк тогда прислал мне СМС-ку, а я подопнул тебя!

— Спасибо, конечно, — безо всякого энтузиазма произнес гость. — Мне, как будто, даже удалось заронить семена тяги к справедливости в его мятущуюся душу. Из-за чего я обрадовался и почувствовал себя обязанным тебе.

Доктор Вайс молчал. Скорее хитро, чем виновато…

— Я должен предостеречь тебя, — говорил гость, прихлебывая изысканное вино

так, словно пил грубый эль. — Недавно ты уже превысил свои полномочия, и я вынужденно отстранил тебя. Теперь ты вынужден ходить по земле в обличье этого самодовольного старика… Но если ты снова вмешаешься в судьбу Майка самолично и непосредственно, испортишь всё и навсегда.

— Ты же знаешь наш кадровый голод! — перебил его доктор. — Так мало на свете людей, годных к нашей работе…

— Но ты же получил Лили? Да, пришлось пятьдесят лет ждать — но все же получил?

— Получил, — кивнул врач, — только Лили — одна. Как ты помнишь, Роберто отказался еще тогда, полвека назад, а я за эти годы не нашел в том краю никого другого… Одной ей сложно.

— Сложно, — согласился гость. — Люди неохотно соглашаются на бессмертие.

— Я их понимаю! — воскликнул доктор. — Одно дело бесконечные развлечения и вечное счастье. Для этого можно и обессмертиться. Другое — бесконечная работа, как у нас. Всё на благо высших целей и никакой личной жизни.

Гость воодушевленно тряхнул густой шевелюрой и указал пальцем наверх.

— Скучаешь по личной жизни? Может, оттянемся по полной? Через этаж над нами изнывают три американки, две из них вполне себе в соку, а третья… кинем монетку, кому её утешать! А?

— Нет, нет! — отмахнулся доктор Вайс. — Не сегодня. Майк… он полон ненависти, а дни его жизни подходят к концу. Если он покинет этот мир в таком озлоблении, для нас он потерян.

— И что ты думаешь делать?

— Пусть сначала выговорится! Чтобы успокоиться, человеку необходимо проговорить свое горе, а там заглянет внутрь себя, и поймет — по пути ли ему с нами.

— Но ты же не станешь посвящать его в истинное положение вещей? До срока?

— Конечно, не стану, — заверил собеседника доктор. — Можешь не беспокоиться, Джим.

Они посидели еще немного, а после расплатились и вышли. Причем сквозь дверной проем — как видели посетители ресторана — проходили вдвоем. А на улицу — как могли бы засвидетельствовать прохожие — вышел лишь один.

* * *

— Перелом в моем мироощущении, — говорил Майк, лежа на кушетке в кабинете у психотерапевта, — наступил, пожалуй, в Африке. У меня осталось горьковатое послевкусие от пешего похода по Португалии, и я решил добывать хорошие впечатления испытанным способом: серфингом!

Врач слушал монолог пациента, поигрывая золоченым карандашиком и время от времени оставляя неровные линии на листе плотной бумаги. Сеанс только начался, и различить в беспорядочных штрихах какой-либо образ не смог бы даже самый искусный толкователь авангардной графики.

Тонкие и точные звуки арфы едва слышно доносились из затемненной части помещения. Майку они не мешали, а доктора, судя по всему, занимали не меньше, чем рассказ пациента и прерывистое рисование. Сторонний наблюдатель наверняка бы удивился: как можно делать три дела сразу? Говорят, Юлий Цезарь мог делать два. А тут — сразу три! Способен ли человек на такое даже теоретически?