Горькие шанежки(Рассказы)
Шрифт:
Забывшись, усердный Шурка высунул кончик языка и, склонив голову, торопил слово за словом, видя перед собой родное лицо дядьки Клима. Это была для него счастливая минута. Довольный возможностью поговорить с дядькой, он вспоминал всякое из прошлого, дорогого обоим. Выводя слова, Шурка представлял, как дядька Клим командует огнем своей пушки, сщелкивает с бугра фашистские танки. А потом садится в окопе, читает это письмо товарищам-солдатам, щурит смешливые глаза и говорит, как раньше: «Во дает, короед пузатый! Глядите, чего отчебучивает…».
— Чего пишешь-то? — в который раз спросила недовольная бабка. — Все от себя? Скрипит и молчит!
— Писать уже некуда, — сказал Шурка. — Я тут уже и «до свиданьица» вывел.
— Гляди, грамотей! — осерчала бабка. — Успел уже.
Обычно письма перечитывались, и при этом Шурке приходилось хитрить. Он пересказывал бабке приветы, которых на бумаге не было, да разные подробности про соседей. И в этот раз Шурка сделал так же, вспомнив и про Варьку, про которую и не подумал писать. А в конце с чувством прочитал написанное от себя.
— Ну вот и молодец! — похвалила ничего не заметившая бабка. — Ложись уже, Витюше завтра отпишем…
— А хлебушка не дашь, баб? — собирая тетрадку, спросил Шурка.
Бабка перестала крутить жернов, молча пошевелила губами, ответила, виновато вздохнув:
— Нету ж хлеба… Завтра поутру привезут.
— Ладно, баб, — смутился Шурка. — Это я так спросил.
Он снял штаны с заплатами на коленках, сшитую к школе рубашку из голубого сатина и забрался под одеяло. Его кровать стояла в дальнем углу, там было прохладней, и Шурка стал укутываться с головой. Копошась, он не слышал, как подошла бабка, только почувствовал, что она подтыкает одеяло под ноги, а сверху укрывает его еще и старым полушубком. Потом бабка ткнулась рукой к изголовью внука.
— На-ка вот, сухарик нашла…
Шурка торопливо сунул руку в темноту, и в его ладони оказался кусочек сухого черного хлеба. Он надкусил его, и, жмурясь от удовольствия, стал медленно жевать. Обрадованный, засыпая, он думал про письмо, которое прочитает дядька, про завтрашние праздничные подарки.
Шурка так и уснул с улыбкой. За стеной старого дома проносились составы, по-зимнему гудел обещанный закатом ветер. Прислушиваясь к голосам ночи и вздыхая в полумраке избы, бабка все крутила тяжелый жернов крупорушки.
ОШИБКА
Самое дорогое, что было у чувашонка Вани Колесина с разъезда, — это краски. Не простенькие кругляшки на картонке, а настоящие, в белых ванночках, похожих на хлебные формы, и в красивой коробке.
Все потихоньку завидовали Колесину, но даже Митяй Будыкин, который сидел рядом с Ваней в ряду третьеклассников, не пробовал отобрать хотя бы одну красочку: все знали, что это не просто краски, а премия.
Как-то еще по осени пришел в школу председатель колхоза Фрол Чеботаров. Осмотрел единственный класс, простучал ногой-деревяшкой по скрипучему полу, нахмурился, а потом стал рассказывать, как тяжело в сырую погоду убирается хлеб, как теряется зерно, так нужное фронту. И попросил ребят выйти на поле, пособирать упавшие колоски.
— Кто в работе отличится, тому от правления отломится премия, — пообещал председатель. — А это очень даже почетно — получить колхозную премию…
На другой же день учительница Нина Васильевна отменила
Сперва работалось легко, но часа через два разговоры в цепи затихли. Было слышно только шарканье ног о жесткую щетку стерни. Еще погодя поле стало казаться слишком уж длинным, рядки бесконечными. А колоски на полегших, подрезанных стеблях лежали часто, и за каждым нужно было наклоняться, захватывать в горсть и, не разгибаясь, запихивать в мешок. Мешок, вроде бы незаметно, наполнялся, оттягивал лямку, и приходилось относить колоски в общую кучу, а потом возвращаться в цепь.
Нет, не простой оказалась работа… А тут еще холодный ветер, шибко уж вольный на раскрытой ладошке поля. И дождик то и дело принимался моросить. Как же не хотелось чавкаться по мокрой стерне! Но ребятишки выходили и на третий, и на пятый, и на седьмой день. А с ними, в светлый ли час или в пасмурный, становилась в цепь Нина Васильевна.
Учительница совсем уже старенькая. Жила она в деревне еще со времен ликбеза. Тут и мужа, на бугре за школой, схоронила, одна двух сынов подняла. Потом уехали они жить в город, бывали наездами. И летом сорок первого обещались приехать, да не довелось. Оба ушли на фронт и — что страшно — полегли в первый же год…
Нина Васильевна и прежде не закрывала свой дом от людей, а в горе и вовсе без них не могла. Жила, как все, трудно; все куда-то тянулась, будто за головами, за чужими судьбами видела свою главную цель, к которой хотелось успеть поскорее. Она и в цепи нет-нет, да вперед других вырывалась. И сама до кучи свой мешок относила. Когда отдыхали, говорила ребятам, что нельзя им тут отступать: земли худые, урожаи слабые, и каждый колосок на счету, а колхоз должен выполнять государственные поставки.
За учительницей и ребята тянулись, обгоняли друг дружку. Когда работу, наконец, закончили и подбили бабки, вышло, что лучше других старался Ваня Колесин. Этому все подивились… Ладно бы Митяй-второгодник всех победил, проныра Петька Варнаков или деревенский Демка Пронов — крепкий, как дубок, а то — Ваня, которого и в цепи-то не сразу заметишь.
Тихий, робкий, смугловатый с лица, он всего на свете стеснялся. Даже своих рук с бородавками, повылазившими неизвестно с чего. Не любил он громкого разговора, озорства, шумной игры. Потому больше в сторонке от сверстников держался, ближе к слабым да малым. Придут ребята на озеро, разденутся и давай бултыхаться, дурачиться, а Ваня опять в стороне. Сидит тихонько и лепит из глины фигурки разных зверей, человечков.
Больше всего на свете любил он рисовать. Как попадет ему в руки лист чистой бумаги, так он начинает выводить едва видимые, непонятные даже сначала штрихи и черточки, а потом вдруг четко проступает то голова человека, то лошадь, а то самолет, белка на ветке или танк, идущий по склону бугра.
Прошлой зимой через деревню ехали в Узловую охотники из тайги. Везли на санях обледенелые туши диких коз и сохатых, а в большой клетке — живую рысь. Пока охотники отогревались за чаем в доме своего товарища Романа Пронова, все ребята сбегали на рысь поглядеть. И Ваня не удержался. А потом нарисовал зверя в своем альбоме. На рисунке рысь глядела из клетки с такой тоскою в глазах, что всем становилось жалко вольного зверя.