Горькие шанежки(Рассказы)

Машук Борис Андреевич

Варили они не по очереди, а кому было сподручней. Но и сварив, и поставив картошку на стол, Гаврила никогда не звал Семушку. И Семушка, погодя, молча подсаживался с другой стороны.

Так вот и ели — каждый со своим хлебом, со своим молчанием. Лишь иногда, недовольствуя на какие-то свои расчеты, Гаврила начинал выговаривать Семушке за дармоедство, ругал мать-покойницу, от которой ничего хорошего не имел, и все наказывал, чтобы этим летом Семушка в самостоятельные пастухи нанимался вместо Сашка-однорукого и чтобы, кроме оплаты, хозяева коров брали

его на свой стол по очереди.

— А то, — говорил он, — жить так мы не договаривались. Расходов много, а об их теперь ты сам должон думать…

Семушка жалел, что еще маленький и не может ответить за мать. А чтобы не замолчаться совсем, уходил к дружкам — то на станцию, то на казарму. Но в каждом доме свои заботы и беды, и как не крутись, сколько ни играй, а ночевать к себе идти. И по дому все делать. Печь натопить, дров приготовить на утро, воды принести. Летом картошку прополоть да окучить, присмотреть за коровой, которая была к нему добрее, чем отчим.

Закончив четвертый класс, Семушка почти два месяца ходил у Сашка в подпасках, часто и по нескольку дней совсем один оставался со стадом, поредевшим за это время. Держали люди одних коров, молодняк приходилось пускать себе на прокорм: на пустых щах в морозы много не наработаешь на линии с кувалдами да ломами…

В конце августа Сашко свозил Семушку в Узловую. Купил ему штаны, рубашку, даже ношеную железнодорожную тужурку и совсем еще крепкие сапоги:

— В школу бегать в самый раз будет.

Он не знал, что отчим уже отказался платить за Семушку в интернат, за учебники.

— Езжай, учись, ежели тебя государство на всем готовом содержать будет, — сказал Гаврила, починяя мешок перед уборкой картошки. — А у меня не банк, у меня грошей не водится.

Семушка мог бы сказать, что деньги — да сколько их надо-то! — можно выручить от продажи картошки и другой огородины, которую он наравне с отчимом сажал, а летом, по жаре, пропалывал и окучивал… Но и тогда он смолчал. Только потом, проводив Юрку Шарапова, Амоса, братьев Слободкнных и других ребят, не стерпел и поплакал у Зорьки в сарае. Корова косилась на него темным глазом и шумно вздыхала.

Вот и на эту зиму остался Семушка в старой шубейке, купленной еще матерью. Рукава уже совсем коротки стали. Он надшил к варежкам раструбы из брезента, чтобы хоть ветер в рукава не цедился.

Но какое там тепло в брезенте… И теперь вот, шагая с дружками, Семушка толкал поглубже руки в карманы, распоровшиеся по краям, думал про ребятишек Чердымовых, про свою жизнь, про крушение… Прислушался было к Пронькиному рассказу и, неизвестно на что, осерчал:

— И чего ты, Пронька, трещишь все? «Ахнуло, закрутило»… Будто радуешься крушению. Ты его сам-то и не видел вовсе.

Ребятишки удивились, посмотрели на Семушку, а Пронька пробурчал:

— Ты, Семка, прямо ляпаешь, не подумав… Чего бы мне радоваться? Я-то при чем, если так на станции говорили?

Разговор прервался, и дальше ватажка двигалась молча.

Вот уже и выемка… но на линии стоял сержант

в полушубке и с автоматом. Ребятишки потоптались, не зная, можно ли проходить, а сержант, глядя на них, усмехнулся.

— Та-ак… Иностранные наблюдатели прибыли. — Поправив автомат, торчащий за плечом вверх коротким прикладом, он посоветовал: — Ну-ка, герои, загребайте обратно. Пока к железу соплями не попристыли. Отдалбливать вас пока некогда тут.

Ребятишки дернулись рукавичками к носам. Сержант хотя и с улыбкой смотрел, а все поняли, что по линии дальше хода им нет. Но Семушка уже заметил на вершине откоса, до черноты изрытого гусеницами танков, драную шапку Петьки Варнакова. Размахивая руками, тот крутился около танкистов в темных комбинезонах.

Семушка полез наверх, за ним и остальные.

Увидев дружков, Петька звонко закричал:

— Видал, чего тут наделали!

Но ему никто не ответил. Глядя с высоты откоса, ребята не узнавали выемку, через которую ходили в сопки. Теперь ее закупоривал завал из вагонов, платформ, рельсов, шпал, угля, досок. Все это было искорежено, смято, перемешано. «Это же сколько сил надо и времени для ремонта дороги?» — ужаснулся Семушка. Но Петька, будто угадав его мысли, махнул рукой:

— Ништяк все! В пятнадцать ноль-ноль поезда двинутся!

— А пятнадцать — это во сколько? — не понял Толик.

— В обед, значит, — объяснил Петька.

Ребятишки, сощурясь, посмотрели на солнце, глянули вниз, а потом с недоверием на Петьку.

— Думаете, брешу? — загорячился тот. — Хотите знать, так приказано. А приказы не обсуждаются вовсе…

Хвастаясь знакомством, он подбежал к офицеру-танкисту, следившему за буксировкой.

— Верно я им говорю, дядь? Ну, что в пятнадцать ноль-ноль поезда двинут. Верно?

Лейтенант кивнул, тронув Петькину голову перчаткой. А Семушка, косо глянув на Петьку, подумал: «И чего лезет ко всем да прыгает, как воробей?.. Тут люди поубивались да покалечились, добра сколько нагублено, а ему — пятнадцать ноль-ноль…»

Ребята смотрели сверху, как рабочие торопливо подчищают лопатами да кайлами балласт, выравнивают полотно, сбрасывая за кюветы остатки угля, досок, которые не мог захватить ковш крана. Беспрерывно стучали молотки, с морозным скрипом укладывались новые шпалы, вытягивались рельсы. Рабочие вели к завалу новую линию, а впереди у них что-то ухало, скрипело, ревели дизеля танков, посвистывали паром краны.

Наверху, на откосе, пахло соляркой и дымом от костра, у которого по очереди грелись солдаты. Они собирали рассыпанные ящики, коробки и тюки, сортировали их и то составляли в сторонке, то перегружали в вагоны.

Сменившись с поста, к ребятишкам подошел давешний сержант-автоматчик.

— Ну, патроны, вас-то какая нелегкая тут держит? Ведь посинели уже. — И подтолкнул всех к костру. — Вот погреетесь малость, и на полном газу — домой! Простынете, чертенята… — Сержант отступил в сторону от костра, глянул вниз и громко позвал: — Симанков! Ногами сюда!