Город без людей
Шрифт:
Ну что ответишь на правильные слова? Тут я взмолился: «Сжалься, бейим. Я староста нашей деревни. Все бланки с печатью у меня вот тут, в сумке... Скажи, что нужно. Сейчас все быстро сделаем».
Впервые, кажется, я благодарил соседей за то, что они меня старостой выбрали. Иначе пришлось бы за справкой в деревню возвращаться.
Старик мне говорит: «Если так, то садись вот тут и пиши справку». Хорошо, но писать-то я не умею. У нас все справки в деревне писарь составляет, а я только печать ставлю.
Старик и тут выход нашел: «Вон там в углу сидит составитель прошений. Беги к нему, он тебе все напишет!» Сбегал я, еще лиру заплатил
Вознес я хвалу аллаху за то, что все наконец уладилось. В больнице нашел земляка и давай его упрашивать: «Послушай, избавь ты меня от этого Реджеба!» Парень смеется: «Подожди, не спеши! Сперва надо тебя к главному врачу отвести, прошение ваше подписать».
Помилуй господь, не слишком ли много подписей! Кто только не писал на нашем прошении...
Пришли мы к главному врачу, подписали бумагу. Ну, думаю, наконец-то я свободен, и самодовольно улыбаюсь. Но... человек предполагает, а господь располагает. Никогда не знаешь, когда аллах разгневается. Так и получилось.
Подошли мы к телеге и видим: дядюшка Реджеб приказал долго жить! Санитары говорят: «Он уже мертв! — Что правда, то правда, сам вижу, ведь не слепой! — Мы только больных принимаем, мертвых не берем...»
«Помилуйте, что же теперь делать?» — кричу я. «Что делать? Как что? Ты привез, ты и увози!»
Можешь теперь понять, каково мне. Вот и увожу дядюшку Реджеба. Только увожу не то, что привозил...
Что поделаешь! Так уж, очевидно, угодно было аллаху!
В горы
Ахмед заглянул в знакомую кондитерскую. От табачного дыма и яркого электрического света он невольно сощурил глаза. Сабахаттин был здесь, и вместе с ним было еще человек пятнадцать его товарищей.
— Здравствуйте! — взволнованно говорит Ахмед, надеясь, видимо, растрогать и поразить всех сразу.
Все удивленно смотрят на него. Сабахаттин, улыбаясь, поднимается ему навстречу:
— Здравствуй!
Затем он подводит его к своим товарищам и знакомит со всеми по очереди.
— Это поэт, это романист, а это художник. Ахмед ведь тоже пишет рассказы, — говорит Сабахаттин, обращаясь к друзьям, — но пока не печатается...
Те кривят губы: «Подумаешь, пишет рассказы! К тому же еще и не печатается...» И тут же быстро забывают о нем и опять возвращаются к своему спору о творчестве Сарояна.
— Где же ты пропадал? — спрашивает его Сабахаттин. — Давненько тебя не было видно!
— Да, уже два года...
Сабахаттин удивлен, что его «давненько», под которым он подразумевал три-четыре недели, оказалось двумя годами, но все же старается не показать вида.
— Где же ты был?
С трудом сдерживая волнение, Ахмед говорит глухим, сдавленным голосом:
— Я ведь теперь каймакам уезда Караисалы... — И он чувствует, как сердце его наполняется гордостью за самого себя.
— Ну! Значит, ты теперь каймакамом стал?
— Что поделаешь, в жизни чего не случается.
— Где же находится этот твой Караисалы? Что он собой представляет?
— Это у самого подножья
Но Ахмеда уже никто не слушает. Его последние слова тонут в шуме общего спора о Сарояне, к которому присоединяется и сам Сабахаттин.
«Вот пижоны, — думает Ахмед. — Что же это за Сароян, о котором они так спорят?»
— «My name is Aram» [21] , — кричит кто-то из спорящих, — это такое произведение, каждая строчка которого проникнута любовью к человечеству...
«Да, — думает Ахмед, — но в любимом им человечестве вряд ли найдется место для простого человека, живущего в Караисалы или где-нибудь в горах Тавра... Какое мне дело до вашего Сарояна! А вот вы, как далеки вы все от простых людей мира тьмы! Как вы им чужды!»
Ему вдруг становится скучно здесь.
— А где можно найти сейчас Шакира? — спрашивает он у Сабахаттина.
21
«Меня зовут Арам» (англ.).
— В студии... Он сейчас снимает фильм.
Ахмед встает. Вынырнув из дыма и света, он оказывается в темноте, под дождем, один посреди улицы. Ему вдруг вспоминается последний вечер перед отъездом из Караисалы. Разрешение в кармане, билет на поезд взят. Завтра вечером он покинет наконец этот маленький, темный мир и двинется в путь, навстречу большому и шумному городу, улицы которого круглые сутки залиты светом. Уездный судья, помощник прокурора, врач и директор школы смотрят на него с нескрываемой завистью. Каждый из них готов отдать сейчас все, только бы оказаться на его месте. Это легко прочесть на их лицах даже при скудном свете маленькой керосиновой лампы. Потом они подымают тост за большой город, где мужчины и женщины разгуливают под руку... На улице темно, хоть глаз выколи. Где-то далеко лают собаки. Судья просит привезти ему теплое нижнее белье, а помощник прокурора — галстук. «Честное слово, — умоляет его доктор, — для вас это будет совсем нетрудно. Всего лишь один маленький сверток. К тому же моя мать живет совсем недалеко». И у каждого из них перед глазами стоит какой-то квартал, улица, дом, кофейня, какая-нибудь девушка, ложа в кино, знакомый кусочек моря, лодка, лунные блики, гладкий асфальт, переполненный трамвай, чьи-то тонкие красивые губы и чьи-то теплые груди...
Каждый сейчас мысленно переносится в свой особый, только ему принадлежащий далекий мир, заново переживая дорогие для него солнечные дни, дождливые вечера, ветреные зимние ночи...
Хорошо в большом городе! Огромная площадь Таксим залита асфальтом, от которого с наступлением нового дня все больше и больше пышет теплом. Двери кондитерской «Джумхуриет» распахнуты настежь. Между столиков порхает белокурая девушка. Памятник Ататюрку блестит и переливается в лучах утреннего солнца. Судья сидит в кондитерской, не спеша пьет из белой чашки кофе с молоком и читает газету, на которой, как это ни странно, стоит дата сегодняшнего, только что наступившего дня. В нос бьет приятный смешанный аромат кофе и молока. Потом он встает, выходит на улицу и двигается вниз к площади Тунель, останавливаясь около красивых витрин, стекла которых поднимаются прямо от тротуара. Он молод и может дойти пешком до самого университета...