Город из воды и песка
Шрифт:
Чувств развалины, тлеющих дней головешки.
Сколько сил тут потрачено, пущено по ветру зря».
Не видать тебе новых земель — это бредни и ложь.
За тобой этот город повсюду последует в шлёпанцах старых.
И состаришься ты в этих тусклых кварталах,
В этих стенах пожухших виски побелеют твои.
Город вечно пребудет
Вдруг где-то справа полыхнуло, высветилось оранжевым, и потом, спустя пару секунд, оглушительно прокатился раскат грома. Войнов отнял телефон от уха — стало ничего не слышно.
— Отлично. Заебись просто!
Он дождался, пока всё утихнет, вернул ползунок чуть назад и включил запись снова.
— Город вечно пребудет с тобой, как судьбу ни крои.
Нет отсюда железной дороги, не плывут пароходы отсюда.
Протрубив свою жизнь в этом мертвом углу,
Не надейся на чудо:
Уходя из него, на земле никуда не уйдёшь?.
— Это Кавафис. Греческий поэт, — продолжал Саша. — Поэт греческого происхождения. Жил в Египетской Александрии. У нас не очень известен. Хотя его боготворили Бродский и Оден. Не знаю, слышал ли ты? Мне кажется, он охуенен чуть более, чем полностью… Прекрасен на все сто сорок шесть. Хотя я поэзию не очень. Вообще в ней не разбираюсь. А ты? Он писал об античности и про античность. Когда истории привычнее помнить победителей — он писал о побеждённых. О горечи и достоинстве проигравших. Он хотел перебраться из Александрии в Грецию, которой отдана была его душа, но так там и умер, в Египте. В семьдесят, от рака горла. Он любил юношей, а любить их было нельзя. Ну ты понимаешь…
Снова вспыхнул гром, и на этот раз только потом грянула молния. Изрезала, порвала небо яркими лоскутами и исчезла. Войнову пришлось снова поставить на паузу. Через несколько секунд включить.
— Я начитаю целый сборник. Тот, что про юношей. Хочешь? Там очень красиво. И очень грустно, конечно. Хочешь, для тебя одного? Или выложу, если позволишь. Но кто тогда будет сомневаться, какого цвета сам гражданин Мисаренко? Впрочем, по херу же. От себя не убежишь, верно? Надеюсь, ты спишь уже… Никита… И не слушаешь это всё в ночи… Спи. Да хранят тебя боги.
— Сука, блядь! Сука! Да какого же хуя?! Так издеваться! Скотина… — Войнов зажал глаза пальцами. Под веками собиралась влага. С неба полило. Нещадно. Стремительно. Очень обильно.
Войнов вышел из беседки под дождь. Встал, запрокинув к небу лицо, раскинув в стороны руки. По лицу, по плечам, по груди, по ногам хлестало и било; он промок почти сразу. И это как будто отрезвляло, лишало его чего-то, но делало сильным и свободным. От того, чтобы не думать о Саше, как он говорил это последнее: «Спи. Да хранят тебя боги» — будто был рядом, у его лица, на его подушке, он сказал это так ласково, с огромной, размером с Вселенную, но умерщвляющей, усыпляющей ядовитым соком цикуты любовью. И чтобы не думать о Вольфе, о его упорхнувшей, проигранной жизни, слишком понятной, и этим пугающей, и слишком близкой, чтобы не напоминать Войнову о его собственной. И
— Никита! Ты охренел?! — Голос был явно Рената. Войнов обернулся и по-дурацки растянул губы в улыбке. — Давай в дом! Быстро!
Уже дома — как с неразумным:
— Давай вытирайся. А если бы в тебя молния жахнула?
— Можно подумать…
— Петух тоже думал — и в суп попал. Щас найду тебе майку и штаны какие-нибудь. Придурок конченый.
— Ну вот, видишь, если уж ты считаешь, что я конченый…
— Завали, а? Вытирайся нормально! — Ренат выхватил у Войнова полотенце и давай вытирать ему мокрые волосы.
— Ай, больно, Ренат! Чо ты делаешь? Я сам, ну.
— Да завали ты. Вольфа мне мало. Ты ещё хернёй страдаешь. Что с тобой происходит?
— А что, так заметно?
— Кризис среднего возраста начался?
— Ха-ха! Кризис! Ну да, кризис.
Ренат ненадолго удалился, вернулся уже с чистой футболкой и шортами на поясе-резинке, так что Войнов в них прекрасно поместился, несмотря на то что был заметно крупнее Рената. Футболка была точно отцовская — Войнов её видел на Шуруфутдинове-старшем (с возрастом тот раздался, особенно животом и боками), с эмблемой Эл-Эй. Наверное, притащил из Штатов, какое-то время он и там варился. А теперь эта футболка, поблекшая от стирок, валялась в шкафу на полке «домашнее», «дачное». Шорты хрен знает чьи, но Войнову было неважно. Он с удовольствием влез в свежие, пахнущие порошком с цветочной отдушкой вещи. Он любил чужие вещи. Ему нравился запах, ощущение чужой одежды на коже. Нравилось думать, что она принадлежит кому-то другому, и у этого другого всегда есть своя история, свои страхи и, конечно, свои тайны.
Войнов с Ренатом расположились на кухне. Дождь продолжал стучать по крыше и в стёкла, только уже выдыхался, становился слабее и тише.
— Налей мне чего-нибудь, — попросил Войнов. — Только нормального чего-нибудь.
— Нормального чего? Водки, коньяка, текилы? — уточнил Ренат, поднимаясь со стула.
— Да без разницы… Коньяка.
На стол встали два пузатых бокала, бутылка. Ренат на четверть бокалы наполнил.
— Ладно, рассказывай, что происходит, — потребовал он после того, как «первый пошёл».
— Да что происходит? Жизнь происходит. И ничего больше.
— С Вольфом что?
— А ты сам не видишь? Он же на твоей даче, не в моей квартире, Ренатик.
— Но я-то с ним не кувыркался.
— Подъебнул типа? Молодец! Хорошо получилось.
— Да ладно. Вольф всегда тебе доверял больше.
— Хреново ему. Депрессия. Работа на износ. Тоскует по бывшему, а тот уже с новым мужиком и всё у них в шоколаде.
— Он всегда казался таким правильным. Не то чтобы оптимистом — реалистом, я бы сказал. Холодноватым вообще-то. А он вот такой…
— Типа с тонкой душевной организацией?
— Ну да. Что нам с ним делать? — серьёзно спросил Ренат.
— Женить. Что?
— На тебе, Войнов, если только.
— Я по расчёту не могу, — помотал головой Войнов. — Только по любви.
— Так по симпатии. Не по расчёту.
— Иди-ка ты в жопу, — беззлобно сказал Войнов.
Они опрокинули по второму.
— Ладно, подумать надо… А с тобой что? — спросил Ренат.
— Со мной всё зашибись, Ренатик.
— Что-то мне так не кажется…