Город из воды и песка
Шрифт:
Он посмотрел на всё это — и закрыл дверь. Вернулся в гостиную. Опять сел подле матери. В какой-то момент прильнул к её плечу. Она его не обняла, но и не отодвинулась. Войнов наблюдал за мельканием пресных лиц в пресном сериале. Было так грустно, что захотелось спать. Он забрался на диван с ногами. Подлез матери под руку, устроил голову у неё на коленях. Она слегка поворчала: «Ну что ты делаешь?» — но всё же приобняла его, опустив руку ему на предплечье. Так он и заснул…
* * *
Проснулся рано, до девяти, потому что мать стала хлопотать на кухне. Раньше Войнова было из пушки не разбудить, а в последние годы — просыпался от любого звука и шороха. Говорят, это нервы. Точнее, нервная возбудимость повышена. А как её понизить — хер
Войнов полежал немного, глядя на гобелен во всю противоположную стену. Зачем только мать его повесила? Ну не дворец же Людовика там какого-нибудь. Или не Людовика? Смешно.
Потом всё-таки встал, отправился в туалет и ванную. Принял душ. После отправился на кухню. На завтрак были сырники и клюквенный кисель. Ещё горячий. Мама знала, что кисель он обожает. Сам бы себе в жизни не сварил, и потом опять же — углеводы. Но мамка сварит, на то она и мамка.
Войнов умял два сырника. От сметаны отказался. Запил двумя кружками киселя. Жизнь вроде как налаживалась. Мама рассказывала про какую-то свою подругу, у которой непутёвые дети: сын бухает, дочь второй раз развелась, беременная третьим ребёнком. Потом как-то незаметно речь пошла о шторах: «Слушай, я такие видела красивые шторы в Леруа. Вот не знаю, покупать или нет?»
Войнов слушал вполуха. Голова была забита другим. Он не мог перестать гадать — что всё-таки может быть с Сашей не так? Почему он после третьего бросил учёбу? Войнов бы никогда не поверил, что Саша не тянул. Он читал всякие книжные новинки в оригинале задолго до того, как их переводили на русский. Рассказывал потом на своей страничке о впечатлениях. Причём читал не только на английском, но и на французском. Может быть, случился какой-то конфликт с особенно неприятным преподом? Неужели бы Саша его не уладил? А может быть, просто безответно влюбился, наделал глупостей, забросил учёбу? И теперь его позиция — это «я не завожу отношений, я ни с кем не встречаюсь». Может быть, что-то с собой по глупости сделал? Из-за этого теперь не мог показать полностью лицо — Войнов же видел лишь половину. Или что-то ещё случилось: кризис, болезнь какая-то? А может, он с рождения страдает чем-то неизлечимым, что, ему кажется, его бракует и с чем он так и не смог смириться?
Предположений были десятки, и Войнов ни на одном не мог остановиться. Да и в чём он хоть немного мог быть уверен в отношении Саши? Ни в чём. В том-то и дело. Так сложно любить призрак, бесконечно далёкий, но уже такой бесконечно родной голос в телефоне. Сложно не думать, не представлять себе, как он бы целовал тебя или ты его целовал, как шептал бы ему, прикусывая мочку уха: «Я люблю тебя, маленький. Никого не любил так, понимаешь? Башню рвёт. Сносит нахрен». Санька, Санечка. Где же ты? Где ты, неуловимый мой?
— Ты что, не слушаешь? — вырвал из дум тягостно-сладостных голос матери.
— А? — не понял Войнов.
— Да я всё думаю, на кухню какие лучше — салатовые или жёлтые?
— Жёлтые, — наобум ответил Войнов, не имея никакого представления, о чём его спрашивают. — Пошёл я карниз делать, — вздохнул он, поднимаясь.
После карниза ещё нашлось дело — кашпо повесить, потом мать попросила посмотреть, чего у неё под раковиной подтекает. Оказалось, щель между раковиной и столешницей, разошлось на стыке. Хорошо, оставался ещё герметик с прошлого раза — так что Войнов и раковину засиликонил.
До обеда было ещё далеко, когда он разделался со всеми делами. Мать, правда, попросила в нагрузку посмотреть, что там ей на телефон шлют постоянно. Он очистил переполненную папку входящих смсок и напомнил (не в первый раз) ни на какие послания не откликаться, а самое главное — никому не сообщать свой номер карты, пароль и пин-код. Даже если пишут или звонят якобы из Сбера.
На обед он, ясное дело, не мог не остаться. А то котлеты, супчик куриный. Кому же всё это готовилось? Уже начинало закипать на плите и булькать. Котлет мама с собой тоже непременно положит и супца нальёт в банку. О-ох, но это не блины хоть. Гуд. Куриный супчик материн Войнов любил. Будет что похавать в понедельник, а может, даже и на вторник останется.
Пока
Первый раз в этой комнате он поцеловался с парнем. Тот не очень Войнову нравился, и познакомились они случайно, как-то тоже, кстати, летом. Он был щуплый и рыжий, его первый парень. Максим. На год старше, но взрослее Войнова он совсем не выглядел. Здесь, в этой комнате (слава богу, не на этой кровати!), они занимались сексом, ещё неумеючи — просто было слишком много желания и потребности в его удовлетворении. За лето кое-чему научились — не прошло даром.
Войнов поднялся и подошёл к окну. Клён бился под подоконником, большой и зелёный, по дорожке через двор шла какая-то тётка с пакетом. В кухонном окне в доме напротив висел всё тот же пузатый красный абажур, что Войнов помнил хренову тучу лет. Ничего не поменялось. И всё поменялось безвозвратно.
Он отошёл от окна и полез в шкаф. С одной из верхних полок достал тяжёлый коричневый альбом с фотографиями. Ну да, ну да, вот теперь-то точно — достаточно сопливо, чтобы можно было снять женское «мыло», ага. Несколько страниц перелистнул — там были фотографии дедушек, бабушек, потом его — детские. На одной только остановился, где его двоюродный брат с отцом, стало быть, с войновским дядей. Дяде Аркадию тогда было лет примерно столько же, сколько Войнову, ну, может, года на три-четыре больше, чем Войнову сейчас, а он выглядел даже немного по-хипстерски: светлая бородка, зачёсанные назад светлые волосы, мягкая, какая-то ужасно хрупкая улыбка, лёгкая ветровка. На самом деле хипстерского в дядьке ничего не было — он просто был походником. У него на плечах сидел вихрастый мальчишка лет четырёх, жмурящийся от солнца или от света, двоюродный брат Войнова, Женька. У Войнова с Женькой было четырнадцать лет разницы — в пользу Женьки, конечно. И между ними всегда была пропасть. Когда Женька вымахал взрослым, Войнов ещё человеком не стал. Общались они очень мало, эпизодически. Дядя Аркадий умер, как теперь говорят, молодым. Инфаркт. В пятьдесят с чем-то. Потом Женька похоронил мать с Альцгеймером. И сам откинулся в сорок четыре. Бухал много. Так странно… Вот на фотке они вместе, отец и сын, где-то в походе. И вроде вся жизнь впереди. Но что там будет — никому не известно. А по дяди Аркашиным глазам Войнов, казалось, видел, будто тот о чём-то догадывался: и о тяжёлой жизни в девяностых, о проблемах с работой, и о бездарных халтурках — лишь бы только в семью что-нибудь принести, и о том, что с сыном они когда-нибудь так отдалятся, что станут совершенно чужими, и о том, что скончается он безвременно рано, а Женька уйдёт, даже, как говорится, жизнь не пройдя до середины… Теперь всё, что осталось, — фотография. И у Войнова ведь тоже никого не осталось. Кроме матери — никого.
Он почувствовал в кармане вибрацию — так и не включил звук после ночи. На экране расцвело «Саня». Господи! Он чуть не выронил из рук мобильник грёбаный!
— Саня! Санечка! Пропащая моя душа! Как ты, маленький? Славный мой… Как хорошо, что ты позвонил! Как я по тебе соскучился, миленький… — Войнов тараторил, будто боялся не успеть, будто боялся, что Саша снова исчезнет; повиснет, разрастётся темнота в трубке — и всё будет кончено. Сашенька…
— Ну что ты, Никита… — Он там улыбался. Точно. Во весь рот улыбался. Войнов понимал на сто сорок шесть.