Город из воды и песка

Дивайн Мелина

— Ну неплохо же нам вместе было, — пожал плечами Стёпа, попытался опять облапать, но Войнов успел схватить сумку и выскользнуть.

— Да, блин, ты можешь меня послушать? — ныл Стёпа, когда Войнов торопился к своей машине. — Эй, ну поехали к тебе, чо ты? Я массаж сделаю. Расслабляющий. Слышь? Ну и там потом займёмся чем-нить… приятным. Аллё?!

Войнов открыл багажник, закинул в него сумку. Поспешил к водительской двери. Стёпка опять его перехватил, вцепился в руку, мешая сесть в машину. Войнов инстинктивно развернулся, со всей дури двинул локтем ему по рёбрам. Пока тот согнулся, закрылся, прижав руки к груди, шипя: «Мудак ёбнутый!» — Войнов успел заскочить в машину и блокировать двери. Он быстро завёлся, под несмолкающий Стёпин ор и долбёж по переднему колесу:

— Вот ты сучара! Мудоёб сраный! Всё равно ж у тебя нет никого! Мне Серёга сказал! Кочевряжится ещё! Сука!

Войнов приоткрыл окно, кинул:

— Номер мой забудь, понял?

И сорвался с места.

Домой решил

не ехать. Проскочил пару кварталов. Заехал в один из дворов, там припарковался под деревом. Его трясло. Натурально трясло. Руки ходуном ходили. С ним никогда такого прежде не было. Нет, он не боялся Стёпки — чего там было бояться? Трясло от отвращения, от какой-то мерзости, что он чувствовал прямо кожей — из-за того, что Стёпка его лапал, пытался развести на секс, домогался, как последнюю школьницу. Сердце бултыхалось и подскакивало, и Войнов сделался весь потный — не мог избавиться от ощущения скотства, гадливости. И ведь Стёпка не сделал ничего уж прям такого ужасного, пытался успокоить себя Войнов. Отчего только чувствовал он себя грязным, обосранным, как жертва неудавшегося изнасилования? Так, наверное, чувствуют себя девчонки, когда кто-то их настойчиво преследует, хватает, лепит пошлые шуточки, лезет в трусы или в лифчик, когда они не хотят, когда не согласны. Войнов вдруг понял, как оно ощущается. Бедные девки! Юбку короткую надела и каблуки! Сама виновата! Сама ж хотела! А Войнову даже и юбка с каблуками была не нужна.

Невозможно хотелось, чтобы кто-то обнял. Просто обнял и сказал, что любит. Несмотря ни на что. Такого, какой он есть. Такого долбоёба, дурака непутёвого.

Войнов схватил телефон. Ещё десяти не было. Набрал матери.

— Мам, можно я сегодня приеду? И останусь у тебя, ладно? Завтра всё сделаю. И карниз твой, и всё сделаю…

* * *

К войновскому приезду были почти готовы блины (а он доехал минут через двадцать — практически без пробок). Он вошёл в квартиру — открыл своим ключом — и в нос ударил этот запах. Бли-инчиков!

— Ма-ам! — протянул Войнов, заходя на кухню. — Ну пол-одиннадцатого же!

— Я ведь не знала, что ты сегодня приедешь. Сказал, что завтра. Я бы успела котлеты сделать. Фарш вот только достала размораживаться. А сейчас что? У меня и нет ничего. Голодным спать пойдёшь? Не ел с утра, наверное.

— Мам, я уже поправляться начинаю. Какие мне блинчики? — хныкнул Войнов.

— А ты бы не работал столько. И на машине всё время. Не вылезаешь же из неё.

— Вылезаю иногда.

— И в кресло на работе пересаживаешься.

Любовь к вкусной нездоровой пище, читай — углеводистой, Войнову как раз и досталась от матери, той — от её матери, войновской бабушки. А комплекции они все были такой, что булку съешь — и на боках вылезает. Короче, «ширококостной» комплекции. И хотя мама, пока была молодая, держалась, как-то себя ограничивала, воевала тоже с бабушкой, а лет после пятидесяти, видимо, устала и сама стала походить на бабушку — привычками, внешностью, едой этой самой.

У Войнова поэтому и в качалке сразу пошло хорошо. Он был крепкий, просто плотноватый, под детско-юношеским жирком отлично себя чувствовали мускулы, которые он без особых сложностей нарастил, а жирок потом и кровью согнал. С тех пор во многом себе отказывал, чтобы не разожраться. Не в кого ему было быть худым, ну не в кого. Даже отец и тот был таким — плотным тоже, с животиком. Они развелись с матерью давно, Войнову всего года три было, и с тех пор он его больше не видел. Но на некоторых фотках отец сохранился. Так что хоть Войнов его и не знал, но представление о том, как он выглядит, имел.

Пару, нет, тройку (не удержался!) блинов Войнов таки сожрал, с чаем, сметаной, вареньем, как полагается. Остальные мама обещала завернуть с собой. Омг! Войнов сделал рука-лицо: ладно, отнесёт на работу — там всё сметут.

Он пил чай в одиночестве, мать ушла в комнату, сказав, что досмотреть какой-то сериал надо — «и так из-за тебя серию пропустила». Не то чтобы Войнов прям расстроился, но да, чёрт побери, променяли его на голимый женский сериал, чо — весёлого мало. По мере того, как он становился старше и мама, соответственно, старше, у них как-то катастрофически становилось меньше общего, меньше тем, которые можно было обсудить, личных вещей и переживаний, которыми можно было поделиться. Мать не понимала его «гейской» жизни. Нельзя сказать, что осуждала, просто — не понимала. Ну типа как это вообще можно — жить с мужиком, если сам ты тоже… мужик, получается. В его работе она не разбиралась. Гордилась им, да. Но всё, чем Войнов занимался, было за границами её понимания. Раньше у них были какие-то общие темы, точки соприкосновения: книги там, театр, выставки (ведь должен же был Войнов унаследовать от кого-то любовь и тягу ко всему перечисленному) — но всё это уже давно было в прошлом. Мама всё же неуклонно сдавала. Даже не то чтобы физически, хотя и тут были изменения, а увы и ах — умственно. Вот после того, как перестала работать по профессии. Когда её сократили из НИИ за пару лет до пенсии. И пару лет она вообще сидела дома, не могла найти работу. Так в квартире стали появляться какие-то книжки по

типу женских романов в кричащих пошлых обложках, стопка сканвордов, дурацкие однотипные сериалы по телевизору. Разговоры велись про цены, скидки, акции, гипермаркеты, посуду, обувь, тряпки, цветы комнатные. В общем, совсем не о том, о чём Войнов бы хотел, надеялся с ней говорить. Потом пришлось ухаживать за дедом, он мучительно умирал два года — и они с матерью дежурили у него по очереди, меняя друг друга. Когда деда не стало, мама всё-таки нашла работу. Не ту, которую хотела, а няней у ребёнка детсадовского возраста. Но с работой ей в любом случае было лучше, чем без неё. Это было очень заметно. Да, ей было тяжело, она часто жаловалась — болели ноги, подопечный мальчишка её уматывал, но с работой она хотя бы не так стремительно погружалась в домашне-магазинно-сериальное болото. И это было особенно заметно вот как сейчас, летом, когда у неё был отпуск — она просто сидела дома, совершая променады разве что по магазинам, выискивая товары по скидкам и акциям. На месяц она обычно уезжала в санаторий (чаще всего в августе). Несколько раз Войнов вывез её за границу — во Францию, конечно, в Париж, по замкам Луары, потом ещё в Чехию и Италию, ну, Турция не считается. А в последние пару лет она и «взаграницу» уже не хотела, неинтересно. Она могла бы не работать — Войнов несколько лет как стал нормально получать, помогал. Но, право слово, с работой, пусть и не самой лёгкой — ей было лучше. Потому что он боялся, пока не слишком сильно, но нет-нет да и проскакивала мысль, что всё может начаться довольно внезапно, как у его тёти, маминой сестры: проблемы с памятью, странности поведения, Альцгеймер, психушка, ну и дальше понятно что. Потому что какие-то признаки, достаточно лёгкие, но уже были, появлялось что-то, что Войнова настораживало. Характер стал менее уживчивым, мама вдруг стала ругаться с подругами, память иногда подводила, в доме начали накапливаться ненужные вещи, постепенно квартира зарастала — не прям хламом, но какими-то дурацкими штуками, без которых вполне можно обойтись, в основном бытовыми мелочами, мелкими кухонными приборами, бесчисленной посудой: супницами, солонками, вазочками, шкатулками, подставками под горячее, под ложки, под чашки, под всё что угодно, стратегическим запасом продуктов, купленных по акциям, журналами какими-то, скопленными за несколько лет, которые ей жаль было выбрасывать, газетными вырезками, дурацкими рекламными проспектами и брошюрами.

Войнов закончил с блинами. Аккуратно накрыл тарелкой оставшиеся. Пришёл в гостиную к матери. Её сериал был в самом разгаре, вот этот, стандартный, с любовями, изменами, предательствами, сбежавшими мужьями, семейными секретами, потерянными детьми и постно играющими актёрами (кто, блин, вообще в таком соглашался сниматься?). Войнов сел на диван рядом. Проверил телефон — никаких сообщений не было. Он сказал, что в ближайшие две-три недели, скорее всего, улетит в командировку. На несколько месяцев. Мама кивнула. Сказала, что рада, что всё у него так замечательно складывается. Потом они долго молчали, но в какой-то момент Войнов почувствовал, что очень хочет признаться. Невозможно было больше держать это в себе. Он посмотрел на профиль матери — та к нему повернулась, вроде как не понимая, чего он так смотрит, — и Войнов решился:

— Мам, я кое-кого встретил. Действительно очень для меня важного…

— Девушку? — уточнила она.

— Нет, мам. Ты же знаешь, что не девушку.

Мама вздохнула.

— А если бы девушку, жизнь бы у тебя пошла совсем по-другому.

— Перестань, пожалуйста.

— Тридцать четыре уже, Никита. О чём ты только думаешь? Я бы уже за внуками бегала, а не за паршивцем этим, который мне чужой…

— Ладно, мам, всё, проехали.

Войнов успел пожалеть, что сказал. Но мать уже было не остановить.

— Я понимаю, там, по молодости. Сейчас это модно: мальчики с мальчиками, девочки с девочками. Но тебе надо уже о семье задумываться. А не вот это всё — непонятное.

Войнов стоически молчал. Других вариантов не было.

— Ваше поколение такое получилось неправильное, потому что на каждом углу же трезвонят, показывают: голубые, розовые, разноцветные, непонятно какие. Везде это. Деваться некуда.

— Да где показывают-то, мам? Наоборот, все прячутся. В нашей стране не высунешься.

— Певцы эти всякие, стилисты, дизайнеры. В Европе что происходит…

— А, ну понятно. Телевизор.

— У нас этого не было. Сколько у меня было друзей, знакомых — да не было таких. Ты где насмотрелся, понять не могу. Ох, Никита, Никита…

На этом разговор и закончился. Он, может быть, и продолжался бы ещё какое-то время, но поскольку Войнов не стал его поддерживать — сам собой и потух.

Войнову стало совсем тоскливо. Он поднялся и сходил в другую комнату, которая раньше была его комнатой, а теперь, когда он жил отдельно, стала маминой спальней. Огляделся, заметил, что там прибавилось всякого: образовались несколько стопок журналов, на стене приютились новые репродукции в рамочках с какими-то пасторальными сельскими пейзажами, ещё у стены выстроились обувные коробки (он не проверял, пустые или нет), появилась новая прикроватная лампа (а старая где?), новая прикроватная статуэтка, новая шкатулка, на тумбочке в беспорядке лежали вырезки.