Город из воды и песка
Шрифт:
Войнов переводит деньги Марине на карту, закрывает за ней дверь и остаётся один. А впереди у него ещё Ричард, соскальзывающий с подоконника своей квартиры и падающий вниз, потому что просто не может больше вынести жизни, ещё одного дня этой жизни. И Кларисса, упирающаяся лбом в его, ещё Ричарда, пока ещё Ричарда, того, что осталось от Ричарда, спину уже на улице, под окнами его квартиры, вспоминая, терзая себя за то, что ушла от него тридцать лет назад, потому что просто хотела жизни, нормальной жизни, и не сказала, что любит. И Лора, оставляющая навсегда детей и мужа, чтобы оставить себя, не потерять себя, в итоге дотянувшая до старости, пережившая их всех, влюблённая в смерть, но так ещё и не ушедшая — сухая, сморщенная, живущая. Палач, жертва и муза. Да-да, живущая книгами. И по-прежнему — живущая.
Какая
Войнов слушает, как закручивается, а потом рассыпается мелкими звучащими осколками Сашин голос и как собирается воедино, когда исповедует:
— Мы отказываемся от вечеринок; бросаем наши семьи ради одинокой жизни в Канаде; мы пишем книги, не способные изменить мир, несмотря на наш дар и непрекращающиеся усилия, несмотря на наши самые смелые ожидания. Мы живём свою жизнь, делаем то, что делаем, а потом спим — всё довольно просто на самом деле. Одни прыгают из окна, или топятся, или принимают снотворное; другие — такое бывает несколько чаще — гибнут в результате несчастных случаев; и, наконец, большинство, подавляющее большинство из нас медленно пожирается какой-нибудь болезнью или — если очень повезет — самим временем. А в качестве утешения нам дается час там, час тут, когда вопреки всем обстоятельствам и недобрым предчувствиям наша жизнь раскрывается и дарит нам всё, о чём мы мечтали, но каждый, кроме разве что маленьких детей (а может быть, и они не исключение), знает, что за этими часами обязательно придут другие, гораздо более горькие и суровые. И тем не менее мы любим этот город, это утро; мы постоянно надеемся на лучшее. Одному Богу известно, почему так происходит. Вот, стало быть, еда, специально заказанная для торжественного обеда; вот еще не увядшие цветы; всё готово для приема гостей, которых оказалось только четверо. Прости нас, Ричард. Вечеринка всё-таки состоялась. Вечеринка для тех-кто-ещё-не-умер, для относительно неповреждённых, для тех, кому повезло и кто по таинственным причинам пока ещё жив. Ведь это действительно большое везение.
И голос меркнет и потом совсем обрывается, исчезает. Потому что книга закончена. Небольшая совсем, на самом-то деле. И бутылка тоже уже закончена. И всё, что Войнову остаётся, — это дрейфовать на кровати куда-то в сторону следующего дня и нового утра, потому что он тот-кто-ещё-не-умер, отчего-то живой и, наверное, относительно неповреждённый. Что ему остаётся? Только дрейфовать, только надеяться, только верить — во что? Да просто в то, что завтра поднимется солнце и засияет новый день. И что завтра, как и вчера, и позавчера, и многие-многие дни до этого, он проснётся; он спустит ноги с кровати и, встав, пошлёпает по коридору в сторону ватерклозета.
Глава 22. Эу, харэ бухать, Ни-ки-та! Не, я ни-ни. I'm OK, I'm not alcoholic...
Утро встретило недобрым. Совсем вот отстойным самоощущением. Голова не особенно-то болела, да и не тошнило вроде. А просто — было паршиво. Всему организму. Войнов чуть поменял положение тела, ещё не до конца проснувшись, и наткнулся на чью-то тёплую спину. Он открыл глаза и повернулся (хорошо, что без скрипа и воя) — бох ты мой! Митька?! В его постели… А он-то каким… За каким… Какого чёрта забыл тут?
— Никит? Очнулся?
Митька к нему тоже тотчас повернулся своим худым длинным телом и обхватил руками. Несильно. Но так — в самый раз. Чтобы почувствовать, что Войнов ещё жив, сердце бьётся, и у него тут даже рядом, на одеяле, бывший в одних только шортах, загорелый (когда успел, зараза, уже смотался куда-нибудь в Турцию за чей-нибудь счёт).
— Мы спали? — осторожно спросил Войнов, потому что помнил примерно ни хрена. Был виски, это он знал точно, а потом сдуру пара таблеток — из тех, что ему выписывали, когда он сорвал спину — обезбол сильный. Ну, блин, от боли сердечной эти таблетки всё равно не помогли бы — а что делать? Дураком родился, дураком, видать, и помрёт.
— Спали, спали, — усмехнулся Митька. — Как все люди по ночам. Ты совсем, что ли, ничего не помнишь?
— Смутно… Я тебе позвонил? Просил приехать?
— Это я тебе звонил узнать, как ты вообще поживаешь. А ты —
— Я дичь нёс, да, Мить?
— Да всё мне про суицидников разных рассказывал. Про Вольфа. Про мальчишку какого-то из армии, который у вас там повесился. Про Ричарда какого-то. Кто они все вообще? Я уж подумал, что ты сам того… Ты чего, Войнов? Совсем обалдел?
— Нет, я… Набрался просто. Причина была. Не хотел я ничего с собой делать, — начал Войнов.
— Знаю я уже всё про причину твою. Сашей звать. Голос бархатный и всё такое.
— Я тебе и про него рассказал? — не удивился, скорее просто внёс ясность Войнов.
— Ну дык! Он же тебе душеньку-то в клочья порвал. Я так и близко не смог, — вздохнул Митька, сделав попытку подняться с кровати.
— Стой, — скрипнул Войнов, потянув его за руку. — Спасибо, Мить… Прости, что тебе пришлось тут со мной…
— Ладно, Никит, ну что как не родной-то? Если б ты позвонил мне, а я в таком же невменозе валялся — можно подумать, ты б не приехал.
— Приехал бы, конечно.
— Ну вот видишь…
Митька снова сделал попытку подняться, но Войнов не дал.
— Полежи со мной просто… рядом… немного…
— Да я таблетку тебе дать хотел… У меня есть чудодейственные. Ситуации всякие же бывают — вот эти таблетосы реально работают. Когда с опохмела и надо быстро в себя прийти… Поесть бы тебе тоже не помешало. Но это попозже. Когда ты на человека станешь похож. Я там тебе курицу привёз, — засмеялся он. — Вот, как позвонил тебе, понял, что жопа, схватил курицу и таблетки — и к тебе. Бульон сварить надо.
— Ты просто фея-крёстная, Митенька, — выдохнул Войнов. — Но полежи со мной ещё чуток. Хоть минут десять, угу? Успеется твоя курица.
И Митька не стал спорить: вытянул рядом с Войновым своё длинное тело, весь такой знакомый, а вроде уже и чужой совсем. Войнов ещё помнил, конечно, помнил, как, бывало, Митенька приходил под утро после тусовки какой-нибудь, пьяненький, заваливался к Войнову в постель, мутный, утанцованный, ноги крест-накрест складывал и как будто спящим прикидывался. Как же бесило это Войнова! Вот только как ни бесило, а накидывался он на Митеньку с поцелуями — ну не мог он не целовать эти его блядские ноги длинные и жёсткий впалый живот, на носу горбиночку. А потом, после истории с кошельком-папиком — как отрезало. Видел, а уже не хотелось, смотрел — и не любилось больше. Разошлись они, как в море корабли. И только через время общаться смогли снова. Любил он всё же Митеньку. Не так, как Сашу, не с таким безумием, но любил. И не делся бы никуда, наверное. Не разлюбил бы. Если б Митька его сам в котёл не бросил и все их отношения — вот так прям взял и… грохнул, говоря по-простому. Продался — решил (почему-то?), что так оно ему лучше выйдет, выгоднее сделается…
Войнов прикрыл глаза, чувствуя Митины руки у себя на предплечьях и животе. Тепло было мерным, без всплесков, как будто бы даже и — немного совсем — заживляющим раны и трещины. Что вчера Войнов нёс-то? Чем Митьку напугал так? Только теперь, кажется, вспоминать начал — ебучим этим хороводом смерти. Куда ни пойди — а всё где-то в круге окажешься: то с Вольфом, то с «Часами» этими Сашиными, то вот Толик внезапно из тайников памяти вынырнул. Толик был из нового призыва, а Войнов — из прошлого. Все парни как парни, а этот — особенный. Тонкий весь, деликатный какой-то, шахматист — куда таким в армию? И с ним одним только хотелось общаться, по-нормальному, по-человечески, потому что и был Толик существом какого-то совершенно иного свойства и толка, странным, вроде даже блаженненьким (ну куда, куда таким в армию?), беззлобным, улыбчивым. Разговаривать с ним хотелось и оберегать. Оберегать неистово. Только Войнов был «дедом», а Толик «духом». Войнов как-то сразу почуял: ничем хорошим это не кончится. Однажды начистить пришлось морду такому же, как он, бывалому. А ведь Войнов был на хорошем счету, и ему это потом так нехило аукнулось. Да и Толика всё равно не спасло. Тот недели через три повесился. Оставил записку — никого не винил, написал, что с девушкой расстался вот прям почти накануне прибытия — и не справился, не выдержал. Войнов потом себя жрал поедом — долго очень, больше двух лет, наверное. Дальше оно сгладилось, ушло в потайные комнаты подсознания, но осталось в нём, осталось навсегда.