Город Последний
Шрифт:
Через узкий канал перекинут прямой деревянный мостик с медными шарами на ограде.
А берега как будто принадлежат разным мирам. С южной стороны, где я вышел – облицованная тёмным булыжником набережная и дома в серо-розовой гамме, покрытые чуть серебрящейся, навсегда въевшейся коркой морской соли.
С севера берега пологие, илистые, заросшие высоким тростником и кустарником. За голыми ветвями тёмные силуэты низких домов, железные крыши украшены флюгерами в форме петушков. А над крышами – бесконечное белёсое небо. Где-то далеко в небо уходит узкая
Сам канал, безусловно, принадлежит северу: в тёмной воде весело кружатся палочки тростника, ветки и палые прошлогодние листья.
Прохожу по мосту, затем по старой брусчатке, вьющейся сквозь ивовые заросли, и выхожу на улицу. Дома здесь похожи на склады или казармы: низкие и длинные, из старого кирпича, с маленькими квадратными окошками. В окнах сиротливый белый тюль на чёрном фоне, в одном – яркое красное пятно герани. Мне всё это кажется грустным, и флюгера, поскрипывая, медленно поворачиваются в бесконечном голом холсте над головой.
Но, проходя по улице, я замечаю, что люди и здесь счастливы. Взрослых, правда, немного: старичок с папиросой, сидящий на лавочке у распахнутой деревянной двери. Молодая женщина с чёрными волосами и весёлым румянцем, несущая ведро с углем.
Но больше всего детей: всех возрастов, мальчики и девочки, все с длинными волосами и в самом разномастном тряпье. Они смотрят на меня настороженно, но в то же время с явным превосходством.
Тут я догадываюсь, что моя одинокая фигура на мосту – а может ещё и на той стороне набережной – была давно замечена дозорными. Я шёл под внимательными взглядами, и при моём приближении стихали игры и разговоры, а дети расходились по сторонам, пряча в карманы рогатки и перочинные ножики. А я шёл себе и не замечал. Улыбаюсь этой мысли – и тут же всё вокруг оживает.
С пронзительным хоровым – Уи-и-и-и-и! – трое мальчишек бросаются в погоню за светловолосой девочкой, длинные гривы всей четвёрки летят вслед за ними, как струи ветра. Ещё одна стая проносится мимо меня, обдавая дерзкими и холодными запахами талого льда и палых листьев. Где-то стучат в жестяной барабанчик, на улице вдруг появляются кошки, воробьи и кудлатый серый пёс.
Явление ворон более драматично – я не замечал их, пока, вспугнутые выстрелом из рогатки, они не взметнулись с кроны, возмущённо и угрожающе каркая.
Думаю, не затеяно ли всё это торжество ради меня, и иду дальше.
Улица называется «Красной» и действительно такова: красный кирпич стен, порыжелые от ржавчины железные крыши, на деревянных дверях и ставнях висят грозди сухой рябины.
Красная улица, если верить карте, пересекается с Фельдшерской. Прохожу небольшой импровизированный рынок (в деревянных ящиках – сверкающая чешуёй мелкая рыба, присыпанная солью и сухими травами, маленькие мороженые яблоки, чёрный хлеб) и выхожу на Фельдшерскую.
Улица начинается с мрачного закопчённого здания с сухим палисадником и чугунной оградой. На двери белая табличка с чёрными буквами – «Больница». Под неё заложено несколько ветхих желтоватых
Сворачиваю, прохожу мимо. Следующий дом оказывается пронумерован седьмым. Мне нужен пятый. Оборачиваюсь – позади больница. И на торце действительно висит табличка «5».
Почему здесь располагается редакция «Искры»? И почему улица начинается с пятого дома?
Иду обратно, прохожу через палисадник, неуверенно стучу в дверь. На жёлтых листках за табличкой выцветшие чернила, мелкий убористый почерк. Дверь молчит так определенно, что становится совершенно ясно: она заперта, а дом пуст.
Выйдя за ограду, я сворачиваю папиросу и закуриваю. Сверяюсь с адресом: Фельдшерская, дом 5. Окна больницы темны, карнизы завалены прошлогодними листьями. Докурив, иду обратно и, пробираясь через ломкий и сухой кустарник палисадника, обхожу дом. Позади больницы – маленькая площадка, которая обрывается над сырой низиной, заросшую ольшаником. Земля в несколько слоев покрыта прошлогодними палыми листьями, совсем рядом журчит канал.
«Искра» здесь. Обитая железом маленькая полуподвальная дверь, на которой висит всё та же белая табличка с чёрными буквами: «Искра. Объединённым фронтом рабочих ударим по эксплуататорам!».
Ниже от руки приписано: «Рекламные объявления недорого».
Стараясь не думать, что во времена больницы располагалось за полуподвальной дверью, спускаюсь по ступенькам и стучу.
Мне открывает молодой плотный мужчина с приятным лицом и уютными пушистыми бакенбардами, за его спиной ярко горит электричество.
– Здравствуйте, – говорю.
– Здравствуйте. Вы по поводу рекламы?
– Нет. Меня зовут Артём Луниш, я журналист. Ищу работу.
– Аа, – грустно сказал он. – Всех местных журналистов я знаю. Застряли здесь?
– Ага.
– Проходите, я тут один.
Он уходит, я иду за ним и думаю, что хорошо бы здесь остаться, даже если платят совсем мало. Приятный парень, из тех, кого я понимаю. Иногда это сразу чувствуешь.
Подвал ярко освещён двумя электрическими лампочками на голых проводах. Интерьер состоит из двух деревянных столов с письменными машинками, стоящих на полу коробок с бумагой и больничной каталки – на неё сложены дрова. Рядом буржуйка, труба от неё выведена в форточку. Из-под решётки еле виден красноватый отсвет тлеющих углей. В дальнем углу – типографский станок. С первого взгляда видно, что сломанный.
– Возьмите стул от того стола и садитесь, – приглашает меня хозяин.
Сажусь. Гляжу на плакат над столом – на лаконичном красном фоне, даже без линии горизонта, жёлтый полукруг встающего солнца.
– Меня зовут Отто, Отто Грюни, – представляется он.
– Артём Луниш, – ещё раз представляюсь я.
Он неуверенно вертит в руках карандаш, ерошит руками свои роскошные бакенбарды.
– Давайте издалека начнём. Как вы приехали в Город?
Про себя вздыхаю – история с моим последним работодателем неприятная. Ещё решит, что меня сюда сплавили, как совсем негодного.