Город, в котором...
Шрифт:
Все, что ни рождалось в его мысли, все в аккурат ложилось добавочным подтверждением его основной догадки со светом. Так бывает, когда едешь на мотоцикле и смотришь вперед на асфальт: все крупинки асфальтового покрытия сбегаются правильно организованными лучами к той точке, на которую устремлен взгляд. И центральная эта точка мчится вперед, втягивая в себя лучики трещин и крупинок асфальта, как магнит, ориентирующий стальные опилки.
Возможно, все идеи людей равноправны перед истиной, любой из догадок мир подчинится, как отец, играя, поддается в борьбе малышу.
Сева все свое время посвящал труду (или наслаждению) мысли. Как только уехала в деревню Нина с детьми, он убрал квартиру,
И вот наконец один! Ну, не считая работы. Илья Никитич остался единственным человеком, с кем Севе еще приходилось перемолвиться.
— Нужна единая, всеобщая модель природы. Одно, что объяснило бы все. Ну, как ИНЬ и ЯН у китайцев, только на научном уровне.
Илья Никитич согласно и равнодушно кивал. Он больше не возжигался от этого огня. Сперва — с появлением Севы — он оживился было, как догоревший костер с дуновением ветерка, но — все. Погас и дальше пребывал остуженный.
Порядок, наведенный Севой дома, никем не нарушался. Ни разбросанных вещей, ни сора — и надобность в уборке отпала. Изредка пыль стереть. И Сева неделями жил среди предметов, к которым у него не было нужды прикасаться. Предметы не шевелились, и от забвения закоснели, как тела старых людей от неподвижности. Стоячая вода загнивает, а шевелящаяся нет. С предметами то же. Сева наблюдал за этим превращением вещей. Он вставал по утрам, и каждое утро все с большим содроганием оглядывал жилище. Оно мертвело и холодело. Правильно: не соприкасается с живым, с удовлетворением отмечал Сева.
Вечерами он забивался в угол, включал свет там и читал, стараясь не оглядываться. Берлога, выгороженная в пространстве темноты светом, была оцеплена враждебными трупами вещей.
Сон у Севы нарушился, он не спал до четырех утра, болела голова, лопались в ней какие-то пузырьки и кололись, как щетина. Утром вставал по будильнику весь разбитый, на работе мучился — с колючей щетиной в мозгу, со вспышками, роем мелких укусов света во тьме. Днем хотел спать, ночью опять оживлялся его мозг. Что-то Кронос очень уж кровожадно на него набросился, паук проклятый, не хочет ли его совсем высосать и выбросить? (А может, сон — это анабиоз, в который западает все живое с исчезновением главного источника питающей энергии — солнца?)
Стало Севе ночами посреди мыслительного напряжения являться навязчивое представление: летняя обочина шоссе, стоит девушка, приставив ладонь козырьком к глазам, — ждет попутной машины, и блестит ее глянцевое от загара тонкое плечо.
При этом у Севы появлялось такое чувство, что он понял без всякого усилия устройство жизни сверху донизу. Будто эта девушка стоит каждое лето — вечно. Стоит и ждет. И плечо ее сияет. И это и есть застывшее изображение мира, вроде стоячих волн. И жизнь никуда не стремится, и ничего в целом не происходит, кроме блеска этого глянцевого плеча. Сева отгонял — ведь это была ненаучная картина мира! — она опять являлась наваждением. Девочки вырастают, девушки взрослеют, женщины старятся, но каждое лето есть одна: стоит, блестит, ждет… Ладонь козырьком.
Отправив свой труд в Москву на предмет потрясения умов, Сева замер в ожидании ответа, лихорадочно трясясь — так это оказалось для него смертельно важно. Человеку тоскливо оставаться одному в своем убогом прозрении, он спешит сказать и написать — и чтоб услышали; вопль в пустыне
Сна не стало совсем, небесный свет трепетал, прыгал в глазах, распадаясь на дискретные вспышки. Вся жизнь, как Кощеева на кончике иглы, сосредоточилась на почтовом ящике. Он крепился пониманием, что почте понадобится дней десять на два конца. Да еще на рассмотрение своего труда он давал институту дня три-четыре… В конце концов, они могли отозваться телеграммой. Поздравляем, мол, и все такое… Ответа все не было. Занятие это — ждать — требовало, чем дальше, тем больше, неотступного внимания, как небо держать Атланту, — и Сева не мог теперь больше производить мысль.
Вот прошло и десять, и двадцать дней. Ответа все не было.
Завидев в отверстиях ящика что-то белеющее, он бросался на добычу, как кот на шорох в углу. Вырывал из ящика, поворачивал к себе лицом — нет, опять всего лишь от Нины из деревни. Что ему письмо от Нины! Он от огорчения забывал его прочитать.
Потом наконец позвонила у двери почтальонка, принесла заказную бандероль, равнодушно попросила расписаться.
Дрожали руки.
Отвечал ему какой-то мэнээс. Сева был потрясен. А хотел потрясти их. Скучная бумажка сопровождала возвращенный его труд. На полстраничке было напечатано на машинке, что работа не представляет собой не только научного интереса («Вы вновь пришли к Эмпирею Птолемея»), но и вообще все это если и имеет к чему-нибудь отношение, так к беллетристике, «в особенности Кронос».
Нет, ну и что, что к Эмпирею Птолемея! Если долгий круг блуждания мысля вернулся к тому, на чем полтора тысячелетия зиждился без потрясений (а если и сменился на время, так лишь из жажды нового), если круг поиска замкнулся, так ведь это наоборот говорит о близости к истине! Что же, выходит, чем новее, тем правильнее? А чем древнее, тем, что ли, глупее? Вы что же, впрямь воображаете себе, что вы умнее древних? И что вы больше постигли? А намного вы шагнули от Лукреция? Да ни на шаг. Только терминов нагородили.
Сева не мог ни сидеть, ни ходить, ни лежать, ничего не мог, он не знал, куда себя девать. Да разве возвращение мысли к старому не является, наоборот, свидетельством правоты? И разве теория Севы не обогащена новыми научными представлениями о свете, об энергии, об энтропии? Что Птолемей с его простецкими семью небесами!
А какая у них самоуверенность, какое самодовольство «причисленных» к науке! Какое пренебрежение к «непрофессионалу». Ну да, ведь они — профессионалы, их положение в науке узаконено. Не званием, так строчкой в штатном расписании. Хоть и младший, да НАУЧНЫЙ сотрудник. Они задушат любую истину, которая посмеет отменить их существование. Они цепко разместились в своих нишах, плотные ячейки их сот (в которых давно нет меда, они забиты трухой) образовали бесплодный улей, который они будут насмерть защищать от любой истины. Охраняя свое удобное размещение от называния не тем словом, они проявляют суеверие, достойное пещерных времен, когда, назвав нечистую силу по имени, рисковали накликать ее против себя.
Каждый проводит время в приятных умственных — а чаще «практических» (что будет, если налить воду в решето? — и смотрят. А если сделать решето почаще? — и опять смотрят. А пореже? — и заносят результаты в свои НАУЧНЫЕ отчеты) упражнениях, и так собой довольны — главное, все так импозантно, так солидно: они ИССЛЕДУЮТ! О племя ненавистное! Лишенное свободы мысли и любви к истине. Предатели, клерикалы, инквизиция!
Что-то надо было делать, и Сева тогда послал свой труд не куда-нибудь, а в Париж, в ЮНЕСКО. Запечатал большой конверт, наклеил марок и доверчиво бросил в синий почтовый ящик.