Городские песни, баллады, романсы
Шрифт:
Почти в каждой последующей строке песни я находил нечто такое, что меня изумляло, тревожило мое воображение, проникало мне в душу, хотя смысл отдельных строк и был для меня не совсем ясен.
И снова песня захватывает меня всего. Даже в совсем непонятном для меня выражении «но - увы!» я чувствую какую-то большую печаль женщины, которая хочет кого-то удержать возле себя, а тот, бесчувственный, безжалостный, все-таки уходит. И потому слова песни: «Так иди ж, пусть одна я страдаю, пусть напрасно волнуется грудь», - звучат для меня не только печально, но почти уже трагически» 9 .
М.В. Исаковский тонко подметил языковую и образную новизну для крестьянской среды песен городского происхождения. Герои с их мечтами
(«Любила цветы полевые»)
«Безумная любовь» и «страсть мятежная» ведут к «адским мукам»; «разбитые грезы» заставляют «истерзанное сердце» награждать изменщика самыми нелестными эпитетами: тиран, обольститель коварный и злой, подлец, негодяй.
Говоря о некоторой вычурности, книжности (влияние сентиментально-романтической и лубочной литературы) языка городских песен, нельзя не обратить внимание на противоположную тенденцию в его реализации.
Среда бытования песен неизбежно накладывает отпечаток на их язык, формы слов. В песнях мы встречаемся с диалектными, просторечными словами, падежными формами существительных и прилагательных (Вы пропойте унылую песню //Про рестантскую жизню мою; Колоду картов разложила, За железными дверями //За висящих трех замков, стяженными окончаниями глаголов и местоимений (Закручиват усы; мово, мому, твово - вм.: моего, моему, твоего), смешением грамматических родов у незнакомых слов (Однажды сижу за роялей). Жаргонной лексикой обильно насыщены блатные песни (Последнюю малину //Накрыли мусора). Значения слов, уже утраченные в литературном языке, сохраняются в народном, а следовательно, и в песне; таково, например, значение слова «мечтатель» (думать, размышлять) в строках:
Я день и ночь о том мечтала, Что перестал меня любить.(«Ты вспомнишь, миленький, да поздно»)
Традиционная русская народная песня-раздумье, не имеющая внешнего сюжета-действия, строится на ассоциативном принципе, при котором на первое место выходит не динамика события, а динамика размышления, переживания. При этом происходит как бы немотивированный перепад времен: поется, например, о нынешней встрече, а она, может оказаться, уже была или только предполагается в будущем, меняются при этом и глагольные времена. Городские песни (преимущественно неавторские) унаследовали это качество старых песен. Вот в песне «Зачем я тебя полюбила» сначала речь идет о прошлом и переходит в настоящее время: героиня когда-то полюбила, теперь проклинает сгубившего ее злодея; если причина проклятия только в том, что милый сегодня не пришел (что маловероятно), то упоминание этого факта должно бы предшествовать проклятиям. Дальше - переход к будущему, сначала к ближнему, затем к более отдаленному: девица собирается написать письмо с угрозой «лечь в могилу» и тем наказать изменщика. Наказы родителям о похоронах, совершаемые «сейчас», тоже относятся к будущему. И конечная сцена, предполагаемая в будущем, но переданная как имевшая место в прошлом:
у меня на могиле ОтецВ цитируемой песне сохраняется один размышляющий персонаж, даже тогда, когда он, умерший, наблюдает, как стоят и рассуждают родители на его могиле. Чаще вместе со сменой времен или независимо от нее происходит и смена персонажа, от имени которого подается песня.
Вы, люди добрые, поймите Печали сердца моего!Эта песня «Глаза вы карие, большие» начинается от имени девушки: она страдает оттого, что на ней долго не позволяла жениться возлюбленному его мать. Позднее благословление не спасло парня. При смерти «Он вспоминает ее имя»... «Я» героини перешло в третье лицо. К концу песни о ней говорится тоже только в третьем лице (она, плачущая «на краю могилы» и здесь же богу душу отдавшая). Обычны в песнях переходы от я одного персонажа к я другого.
Другая характерная особенность народных песен: «разгулье удалое» и «сердечная тоска» - два полюса, обозначенные А.С. Пушкиным («Зимняя дорога»), И дело не только в том, что это качества разных песен. Отмеченные крайности могут сосуществовать в одной песне. Собиратель и исследователь народных песен Н.М. Лопатин писал, что песня «Ах, вы сени, мои сени» несет в себе «скрытую скорбь, которой не в силах победить ни разгульные слова песни, ни веселый, плясовой характер ее напева», что во многих плясовых песнях «вливается затаенное глубокое горе, которое, прорываясь сквозь хороший напев, веселый и бодрый, сообщает песне грустный тон, столь чарующий свежей поэзией и изяществом музыкального выражения» 10 . П.А. Флоренский отмечал, что под веселым и разгульным напевом частушек часто кроются «слезы и боль разбитого сердца»11 .
В упомянутых случаях скорбь и страдания как бы невольно пробиваются сквозь «чуждую» им словесно-музыкальную оболочку. Для городских песен возможно нечто обратное: сюжетно и словесно выраженное серьезное содержание обретает в исполнении смеховые или близкие к ним качества. В песне «Ухарь-купец» каждое четверостишие сопровождается одним из припевов (могут быть и другие):
Эх, живо, живо, подай пару пива, Подай поскорей, чтоб было веселей!Или
Эх, в спальне моей поет соловей, Спать не дает он красотке моей!Весьма прискорбное для крестьянской девушки и ее семьи событие растворяется в разгульно-бесшабашном пении. Завершившаяся смертью (самоубийством) главного персонажа песня «Как во нашей во деревне» исполняется иногда с добавлением после каждых двух строк двух слов: веселый разговор. И получается парадоксальное:
Он вынул саблю, вынул востру, Снял головушку свою, - веселый разговор!«Осыпаются пышные розы» - грустная по содержанию (предсмертный монолог, переходящий в изображение предстоящих похорон) песня. Однако при каждом обращении к «дорогой» или при назывании ее действий (особенно в мужском коллективе) добавляется одно слово, и оно обращает драматичность ситуации в свою противоположность. Вот картина прощания:
И в последний ты раз поцелуешь, - дура! Тогда крышкой накроют меня... И уста мои больше не скажут, Что прощай, дорогая моя, - дура!